Энси - Хозяин Времени
Шрифт:
Кажется, я понимал, к чему Пихач клонит, но у этого парня такая манера разговора, что вообще неизвестно, чем беседа закончится.
— Короче, ты хочешь свой год обратно? — спросил я.
Он воззрился на меня так, будто я с неба свалился.
— Нет... Зачем он мне обратно?
— Да затем, зачем и всем остальным. После папиного инфаркта все сделались суеверными, боятся, как бы и с ними чего не вышло.
Пих покачал головой.
— Во идиоты, а?
Мы пошли дальше. Он положил покрытую ссадинами руку мне на плечо, словно умный старший брат, делящийся
— Вот как я на это смотрю: та гадалка — мошенница, так? Ее повязали и осудили. А согласно закону, если ты жулик, то должен заплатить возмещение ущерба обманутому, так? Или нет в этой Вселенной не справедливости, так?
— Н-наверно, так.
— Ну вот видишь. — И он постучал мне пальцем по лбу, словно вколачивая в него понимание.
— Э-э... что-то я не догоняю.
Он вскинул руки вверх.
— Ты что, ничего не слышал? Этот год вычтется из жизни гадалки, не из моей! Возмещение ущерба, понял? Она заплатит космическую, кармическую цену. Все просто!
В нашем мире линия между гениальностью и мозговой травмой очень тонка, и я должен признать: Пихач виртуозно балансирует на этой грани.
21. «Париж-капиш» навеки наш
В субботу перед отъездом Умляуты устроили гаражную распродажу. Впрочем, это было нечто большее, чем просто гаражная распродажа, поскольку до официального изъятия дома из их собственности оставалось всего три дня, значит, нужно было успеть распродать все до того, как банк наложит свою лапу. БОльшая часть пожитков располагалась на подъездной аллее и мертвом газоне палисадника, и к ним постепенно добавлялись новые и новые вещи. Я тоже был здесь в качестве грубой мышечной силы, и вместе мы вынесли в холодное зимнее утро все, что проходило сквозь переднюю дверь.
Умляуты поместили объявление о распродаже в газете, так что падальщики из всех нечистых углов Бруклина выползли на свет, чтобы порыться в вещах моих друзей. Нечего и говорить, торговля шла весьма бойко.
Гуннар коммерцией не интересовался, его больше занимало то, что ждет впереди.
— Будем жить у бабушки, — говорил он мне. — Во всяком случае, некоторое время. У нее большой особняк под Стокгольмом.
— Никакой это не особняк, — поправила Кирстен. — Просто дом.
— Ну ладно, ладно, но здесь он бы считался особняком. Бабуля даже заплатила за наши билеты на самолет. Летим первым классом.
— Бизнес-классом, — поправила Кирстен.
— На «Скандинавских авиалиниях» это почти одно и то же.
Вот когда до меня дошло, что между вчерашним и сегодняшним днем Гуннар уже совершил переезд, причем никто этого не заметил. Душой он был там, в Швеции, обустраивался в особняке. Доставить туда его физическое «я» было всего лишь делом техники. Это же просто чудо какое-то: несмотря на все пережитое, Гуннар быстро вернулся к норме. Щелчок пальцев — и он уже думает не о смерти, а о чем-то совершенно другом. Он даже свой черный прикид сбросил.
Я помог Кирстен разобраться с вещами в ее комнате, что вызывало, если честно, странноватые чувства, но она хотела, чтобы я был с ней. Должен признать, мне и самому этого хотелось — в смысле побыть с Кирстен, а не вещи сортировать. Я старался не думать о том, что день быстро идет к концу и скоро настанет момент, когда она отправится в аэропорт...
— На рейс в Стокгольм разрешаются только два чемодана на человека, — просветила меня Кирстен. — За лишние надо доплачивать. — Она немного подумала и добавила: — Боюсь, у меня и эти два чемодана нечем будет заполнить.
Думаю, начав расставаться с вещами, на которых, как тебе казалось, держится вся твоя жизнь, трудно остановиться. А потом ты вдруг обнаруживаешь, что твоя жизнь стоит на ногах и без них, сама по себе.
— Это всего лишь барахло, — сказал я Кирстен. — А барахло — оно барахло и есть.
— Гениально, — донеслось из комнаты Гуннара. — Можно, я заберу это себе в цитаты?
Ближе к вечеру приехал на маленьком фургоне мистер Умляут — забрать то немногое, что не удалось продать, и попрощаться.
Прощание было щемящим и неловким, но оно все же было. Лучик надежды для повисших на Еноте.
— Он сказал, что нашел себе квартиру в Квинсе, — рассказал мне Гуннар после того, как отец уехал. Ну что ж, это гигантский шаг от номера гостиницы при казино, так что, может быть, наш маленький демарш не прошел даром. — Говорит, что ищет работу. Поживем — увидим...
Позднее в тот же день мне позвонил мистер Кроули и потребовал явиться в «Париж-капиш». После папиного инфаркта я там еще не бывал. Папа тоже — он пока восстанавливал силы дома. Убоявшись маминой угрозы отправить его на лоботомию, если будет рыпаться, он угомонился и предоставил другим возможность заправлять делами в ресторане.
— Чтоб пришел ровно в шесть часов, — прокаркал Кроули. — Никому не говори.
И это было, само собой, все равно что приглашение рассказать всем и каждому. В конце концов я посвятил в это дело Кирстен и попросил ее пойти со мной.
— Это наше последнее свидание, и я приглашаю тебя в шикарный ресторан, — сказал я. — Ты ведь теперь не под домашним арестом.
По прибытии я, к своему непередаваемому ужасу, обнаружил, что Кроули дополнил интерьер одним новшеством: на стене, на самом видном месте, красовался гигантский плакат, изображающий меня, льющего воду на голову сенатору Босуэлу. Надпись на плакате гласила:
PARIS, CAPISCE?
Французский шик, приправленный горячим итальянским темпераментом.
Кирстен не могла удержаться от смеха. Она хохотала и хохотала. Я пытался уверить себя, что это хорошо, что она нуждается в смехе куда больше, чем я в этом, как его... в самоуважении?
Чудо из чудес: в ресторане лично присутствовал сам Кроули. Как потом выяснилось, все это время он наведывался туда регулярно и, используя все формы принуждения, включая оскорбление словом, учил персонал, как надо вести дела в ресторане высшего класса. Что касается плаката со мной и моей жертвой, Старикашка аж пенился от самодовольства.