Эпидемия FV
Шрифт:
— Попробую… — вздохнула мать. — Я и сама хотела это забыть, хоть и не видела всего того, что видел ты. Тебе тогда еще четырех лет не исполнилось. Мы тогда еще в коммуналке жили, на Широкой. Помнишь?
— Помню.
— И в садик ты там ходил… Неплохой был садик, в общем-то. Не плохой и не хороший. Как все в Советском Союзе…
Больше всего он любил играть на улице, и когда его группу выводили погулять, и все дети собирались на веранде, чтобы поиграть в предложенные воспитателем игры, он любил прятаться за ней. Там, за верандой, начиналась ограда, но перед оградой
Он любил прятаться за верандой, сидеть там в кустах и мечтать… Мечтать о том, как вырастет, как полетит на луну… Да мало ли, о чем может мечтать трехлетний ребенок? Теперь он уже и не помнил тех мечтаний…
Пару раз воспитатели теряли его, пугались и бросались на поиски. Возвращали, усаживали в круг играющих детей… Но он снова уходил в свой живой шалашик, под сень роз и шиповника, не находя ничего интересного в играх с ровесниками. Со временем воспитатели привыкли, и лишь изредка заглядывали за веранду, чтобы убедиться что он там, уже не пытаясь усадить его вместе со всеми.
Впрочем, иногда он и сам присоединялся к играющим детям. Иногда, когда было настроение. Единственное, чего он не делал никогда — это никогда не приглашал в свое убежище никого! И даже более того, пугал детей, иногда заглядывающих к нему, что здесь, в кустах, живут ведьмы, домовые и злые бабаи, которые только и ждут того, как бы схватить зазевавшегося ребенка. Ну а он сам — в ладах с темной силой, и только ему бабаи позволяют играть здесь.
А потом что-то произошло… что-то, после чего он перестал даже заходить за веранду…
— Ты еще любил играть за верандой… — продолжала мать.
— Я помню, мам… Это было мое укромное место.
— Ты был не слишком общительным ребенком.
— Я был таким всегда… Я помню, что-то случилось именно там, за верандой. Что-то, после чего я боялся даже приблизиться к ней.
— Да. Ты вообще отказывался идти в детский сад, и мы забрали тебя оттуда.
— На меня напали? — догадался он. — Какой-нибудь маньяк вроде Чикатилло, поджидающий детей в таких, вот, кустах?
— Нет, напали не на тебя… Никто так и не узнал, что тогда случилось. Почему-то тебя упустили воспитатели, и почему-то ты пошел гулять один, незадолго до обеда. Зачем — никто так и не понял, дети, ведь, вообще далеко не всегда способны объяснить свои действия. Тебе захотелось погулять, и ты ушел. Хватились тебе перед обедом. Наверное, около часа прошло… Начали искать.
— И нашли за верандой… — прошептал Женя. Запертые в подсознании воспоминания вливались в голову потоком расплавленной стали.
— Я заглянула туда, когда тело уже унесли, так что я не видела самого страшного. Того, что видел ты. Там везде была кровь. Кусты были просто залиты ей, и там стоял запах… Такой приторный, я его запомнила на всю жизнь. Мне говорили, когда тебя нашли — ты был весь в крови, и сначала воспитатели испугались, что ты тоже мертв. Ты лежал, свернувшись калачиком, не шевелясь. А когда к тебе прикоснулись, наверное, хотели проверить пульс, тебя начало трясти. Тебя била дрожь, и ты кричал что-то о каком-то бабае!
Бабай вырвался! Бабай здесь! Бабай вырвался!
— Там убили одного из моих воспитателей? — теперь он вспомнил и это…
Кровь… Везде кровь. На листьях шиповника, на цветах роз, на еще зеленых ягодах малины. Все вокруг стало алым… Сначала ему кажется, что на земле лежит несколько тел, но потом он понимает что это одно тело, изувеченное до неузнаваемости! Расчлененное, местами — с содранной кожей. Кишки обмотаны вокруг висящей на лоскуте кожи головы, правая рука сжата в кулак, и в пространство между большим и указательным и большим пальцем был втиснут вырванный глаз.
Бабай! Это сделал Бабай! Бабай пришел! Бабай вырвался!
Ему становится страшно. Настолько страшно, что хочется свернуться калачиком, засунуть в рот большой палец, и лечь на землю, сделавшись как можно незаметнее.
Что-то свешивается с его головы, закрывая левый глаз. Машинально он стряхивает это. Лоскут кожи, с частичками мяса! Он хочет кричать, но не может. Бабай здесь. Здесь прямо сейчас. Это он положил кожу ему на голову. Он стоит за его спиной!
Ноги подкашиваются. Он падает… Бордовая темнота поглощает его!
— Убили, — возвращает его в реальность мамин голос. — И жестоко. Его выпотрошили, расчленили, содрали кожу.
— Я помню… теперь я помню… — его голос был чужим. — И я нашел его…
— Что именно ты помнишь? Мне рассказывали, что ты не только был в крови. Ты, ведь, лежал на земле, прямо возле тела, так что в этом не было ничего странного. Ты… ты был укрыт содранной кожей, будто одеялом! В милиции сочли, что ты наверняка видел того, кто это сделал, и что это он…
— …накрыл меня, — закончил за нее Женя. Его трясло.
Совсем как тогда.
— Меня наверняка допрашивали? Что я говорил милиции? Этого я тоже не помню.
— Ничего вразумительного, и они быстро отстали. Ты все говорил о своем Бабае. Ты этого не помнишь?
— Нет… Этого совсем не помню. Теперь, когда ты рассказала, вспомнил тот день. Вспомнил, как испугался.
— А ты не помнишь… — голос матери дрожал. — Не видел ли ты того, кто это сделал?
— Не помню, мам. Мне кажется, что рядом кто-то был. Помню, как кто-то укрывал меня тем лоскутом кожи… Это точно было, мам — не сам же я его на себя набросил? Но кто это был — я не видел. Но там точно кто-то был… наверное, мне повезло что я остался в живых.
— Это уж точно! — мать рассмеялась, но смех был каким-то неестественным, ненастоящим. — Кстати, ты знаешь, потом выяснилось что этот воспитатель был наркоманом. Чуть ли не первый наркоман в Советском Союзе. Хотя нет, наверное, не первый. Но я тогда впервые узнала об их существовании. А еще то, что он работал в детском саду… Меня это тогда просто потрясло.
— Я его не помню.
— Я, честно говоря, тоже. Я теперь даже не помню, был ли ты у него в группе, или нет…
— И что, за все это время, убийцу так и не нашли?