Эпитафия шпиону. Причина для тревоги
Шрифт:
Сказать, что я был сбит с толку, значит почти ничего не сказать. Растерялся я настолько, что любые готовые сорваться с языка возражения приходилось отбрасывать как совершенно неуместные. В результате я так ни слова и не сказал. А уж полиция наверняка сделала из моего молчания свои выводы. Но теперь, предоставленный самому себе, я начал оценивать ситуацию более спокойно. Она была возмутительна. Она немыслима. И все-таки случилось то, что случилось. Я нахожусь в тюремной камере, и меня обвиняют в шпионаже. Обвинительный приговор, если он будет вынесен, означает четыре года заключения — четыре года во французской тюрьме, а затем депортация. С тюрьмой еще можно примириться — даже с французской, — но депортация! Мне стало тошно и очень страшно. Если французы вышвырнут меня из страны, податься некуда. В Югославии меня арестуют. В Венгрию не пустят. В Италию или Германию тоже. Англия? Даже если осужденного и отбывшего срок шпиона туда и пустят без паспорта, то работы мне не получить. В Америке я буду, как и множество других, просто нежелательным чужеземцем. В странах Южной Америки потребуют много денег в качестве гарантии хорошего поведения, а у меня их нет. Советской России осужденные шпионы нужны не больше, чем Англии. Даже китайцы требуют паспорт. Словом, податься некуда, совершенно некуда. А впрочем, какое это имеет значение? Кого интересуют заботы какого-то учителя иностранных языков без определенного национального статуса? Нет такого правительства, которое «обращается с просьбой во все возможные инстанции обеспечить ему беспрепятственную свободу передвижения». За него не вступится ни единый консул, ни парламент, ни конгресс, ни палата депутатов. Официально он вообще не существует; это абстракция, призрак. Все что он, здраво и логически рассуждая, может сделать, так это каким-либо образом исчезнуть, не оставив следов в виде трупа. Допустим, сгореть. Земля к земле, прах к праху.
Я резко встряхнулся. Нечего впадать в истерику. Никто пока не признал меня шпионом. Я еще не в тюрьме. И по-прежнему во Франции. Надо пошевелить мозгами, подумать, найти какое-то очень простое объяснение — оно должно, должно существовать — наличию этих фотографий в моем аппарате. Надо повторить весь путь шаг за шагом, не упуская ни единой детали. И начать следует с Ниццы.
Помнится, я вставил там новую пленку, вот эту самую, и принялся снимать карнавал. Это было в понедельник. Затем я вернулся в гостиницу и положил фотоаппарат в чемодан. Позднее, когда я начал собирать вещи, он находился там. Пока все нормально. Фотоаппарат оставался в чемодане до тех пор, пока я вечером не распаковал его в «Резерве». В Тулоне чемодан находился в consigne. [7] Мог ли кто-нибудь добраться до него, пока я в течение двух часов разгуливал по городу? Нет. Исключено. Никому не по силам за два часа открыть consigne, вскрыть запертый на ключ чемодан, взять аппарат, сделать эти устрашающего вида снимки и вернуть аппарат на место. Да и зачем возвращать-то? Нет, исключено.
7
Вокзальная камера хранения (фр.).
И тут меня как током ударило. Ну конечно, я ведь не мог их не заметить! Вот идиот-то! Снимки, которые якобы сделал я, — первые десять на пленке. Куда им деться, ведь последний снимок ящерицы — тридцать шестой. Назад-то ведь пленку не отмотаешь, а кадров-дубликатов на ней нет. Из чего следует, что, поскольку снимать я начал в Ницце, в Тулоне поставили новую пленку.
Я возбужденно вскочил с кровати, на которой сидел, и брюки мои поползли вниз. Удерживая их сунутыми в карманы руками, я принялся мерить шагами камеру. Ну конечно же! Теперь я все вспомнил. Меня еще немного удивило, что, когда я начал снимать ящериц, счетчик количества отснятых кадров стоит на отметке одиннадцать. А ведь мне казалось, что в Ницце я сделал всего восемь снимков. Правда, случайно снятый кадр забыть легко, особенно когда на пленке их тридцать шесть, и к тому же тогда я не стал об этом особенно задумываться, просто отмахнулся. Да, пленку явно подменили. Но когда? До моего прибытия в «Резерв» сделать это было нельзя, а снимать ящериц я начал на следующее утро, сразу после завтрака. Тогда получается следующее: между семью вечера во вторник и восемью тридцатью утра (время завтрака) следующего дня некто взял фотоаппарат из моего номера, вставил новую пленку, поехал в Тулон, пробрался в тщательно охраняемую военную зону, сделал снимки, вернулся в «Резерв» и положил фотоаппарат на место.
Все это выглядело малоубедительно и почти невероятно. Не говоря уж об иных препятствиях, возникает простой вопрос: как быть с освещением? В восемь вечера уже практически темно, а поскольку я приехал только в семь, стало быть, вторник исключается. Тогда, даже допуская, что фотограф уехал под ночь и начал работать с рассветом, ему надо было проявить чудеса расторопности и ловкости, чтобы вернуть фотоаппарат в номер, пока я лежал на кровати и глядел в окно. Да и зачем это нужно, если пленка все еще внутри? Получается, кому-то очень захотелось меня подставить? А полиция каким образом оказалась в курсе? Анонимный звонок фотографа? Имеется, конечно, аптекарь. Полиция явно устроила владельцу пленки засаду. Может, аптекаря застукали, когда он ее проявлял, и тот поклялся, что пленка принадлежит мне? Но это не объясняет наличия пробных снимков. И на негативах нет ни малейших зазоров. Чудеса какие-то. Дикость.
Я лихорадочно принялся в третий раз прокручивать события последних двух дней, когда в коридоре послышались шаги и дверь в камеру открылась. Вошел толстяк в чесучовом костюме. Дверь захлопнулась за ним.
На секунду он остановился, вытер носовым платком шею, кивнул мне и сел на кровать.
— Присаживайтесь, Водоши.
Гадая, какой еще удар на меня готов обрушиться, я сел на единственное остающееся в камере свободным место — эмалированный металлический унитаз с деревянной крышкой. Круглые немигающие глазки сосредоточенно изучали меня.
— Как насчет тарелки супа и куска хлеба?
Этого я не ожидал.
— Нет, спасибо, я не голоден.
— Тогда сигарету?
Он протянул мне смятую пачку «Голуаза». Такая обходительность показалась мне весьма подозрительной, но я все же взял сигарету.
— Благодарю вас, месье.
Он дал мне прикурить от своей сигареты, затем тщательно стер пот с верхней губы и за ушами.
— Почему, — заговорил он наконец, — вы сказали, что это ваши снимки?
— Это очередной официальный допрос?
Он смахнул промокшим носовым платком пепел с живота.
— Нет. Официально вас будет допрашивать районный juge d'instruction. [8] Это не мое дело. Я представляю S^uret'e G'en'erale, [9] управление военно-морской разведки. Так что можете говорить со мной открыто.
Я не очень понял, почему шпион должен открыто говорить с офицером военно-морской разведки, но решил не заострять на этом внимания. Тем более что я не собирался ничего скрывать.
8
Судебный следователь (фр.).
9
Французская служба безопасности.
— Очень хорошо. Я сказал, что это мои снимки, потому что они мои. То есть все снимки, которые есть на пленке, за вычетом первых десяти.
— Вот именно. А как вы объясняете их появление?
— Полагаю, кто-то подменил пленку в моем фотоаппарате.
Он вопросительно приподнял брови. Я пустился в пространное перечисление всех своих передвижений после отъезда из Ниццы, поделившись также догадками и насчет происхождения вменяемых мне в вину снимков. Он добросовестно выслушал меня, но соображения мои явно не произвели на него никакого впечатления.
— Это никак не может считаться свидетельством, — сказал он, когда я замолчал.
— Я и не предлагаю никаких свидетельств. Просто пытаюсь найти разумное объяснение всей этой загадочной истории.
— А вот комиссар считает, что он уже нашел объяснение. И упрекнуть его не в чем. С какой стороны ни посмотри, обвинение кажется вполне обоснованным. Вы сами признали, что снимки ваши. Личность вы подозрительная. Так что все просто.
Я посмотрел ему в глаза:
— Но вас, месье, такое объяснение не удовлетворяет.
— Я этого не говорил.
— Не говорили, но иначе вы вряд ли бы стали со мной разговаривать, да еще в таком тоне.
Он изобразил нечто похожее на ухмылку.
— Вы преувеличиваете собственную значимость. Меня интересуют не шпионы, а их наниматели.
— В таком случае, — огрызнулся я, — вы понапрасну теряете время. Эти десять снимков сделал не я, а единственный мой наниматель — месье Матис, который платит мне за преподавание иностранных языков.
Однако, казалось, он больше не слушал меня. Повисло молчание.