Эпизод
Шрифт:
Полянский был очень доволен, посмотрел на часы, приказал вестовому закладывать лошадей.
– Что же это вы, Иван Николаевич, - весело упрекнул, - да это же пустяковое дело! Ведь такие молодцы...
– хлопнул по плечу Орешкина, - в прах сотрут эту шваль!..
– Верно, - вкрадчиво соглашался Малинин и багровел, - да как-то оно страшновато! Не военный я.
И, уже повеселев, хорунжему:
– А ты вот что, Николаша, пойдете вы по Логовской дороге, так ты, друг, в заимочку мою загляни... Верст пятнадцать отсюда. Я там с осени веялку оставил, - так наряди мужиков, чтобы вывезли. А то ведь сожгут, проклятые...
– Слушаю, Иван Николаевич, вывезу и вашу, и какая еще там попадется...
– Ну, вы все-таки... молодые люди, там не очень!
– остепенил Полянский.
– Не беспокойтесь, Георгий Петрович, у меня люди дисциплину хорошо знают. А потом ведь там сплошь большевики... Жалеть не будете...
– Ну, хорошо, хорошо, - заторопил Полянский, - пока идите. Завтра утром готовьтесь. Всего доброго. Собираемся и мы, Иван Николаевич!.. А знаешь, сбился он на ты, - Маня пишет, что к нам едет новый уполномоченный по снабжению. Очень симпатичный человек...
– О-о!
– обрадовался Малинин, - значит, заготовки для армии? Это славно. Авось и для преферанса партнер...
* * *
Клокочет сборня. Густо, жарко. Дохи, овчинные полушубки комом лохматой шерсти толкутся, напирают. Упрели. Махорочное зелье струйками сизыми. И под черный, закоптелый потолок - колыхающимся пологом.
Гудит сборня, раскачивается.
Многопудовые замки щелкают - отмыкают обиду стародавнюю, захороненную глубоко еще дедами.
Вот-вот развалятся мертвыми объявлениями пообклеенные стены. Лицо у Кошкина обожжено морозным ветром.
– У нас, на Ильинском фронте, как один друг за дружку все встали. Стал-быть, и у вас хрестьянская организация должна действовать!
– от оратора, от стола, над которым паутино в высоком
углу недавно царский портрет висел, слова как гранаты в толпу, в опасливых, в оглядливых.
– Мать чесная!
– восхищается в углу длинноносый, патлатый парень, - от милиционера бы послушал!..
– Говорил я...
– понял, да невпопад, один старичок.
– Чо говорил?
– окрысился парень, - да тебя, старый, ты туяс...
– Дай ему, Кешка!..
– Клюнь, клюнь его носом!..
– Стану я о дурака нос тупить...
– обиженно рассудил Кешка и успокоился.
Жесткой заботой стянуто у Кошкина лицо, как тугим ремнем солдатский полушубок.
Жесткая забота - Ильинский фронт.
– Ревнивая забота - соперниц не признает: коли я, так уж больше никто. А крестьянское дело степенное, не прыгучее: обо всем попомни. Или: легкие слова - подарить, отдать, для фронта послать. А бьют тяжело, как камни. Бережливых-то, голодных, недоверчивых, замкнутых, собственников-то...
– А, ведь, терпят...
– Гони, товарищи, лошадей на фронт, да хлеба!..
– Разве у него, у Кошкина, сын не дерется в партизанах!
– Пошлем молодняк в подкрепление.
– Эдак што ж... и портки с себя, пожалуй, сымать прикажешь?
– А с тебя не сымали, как намедни колчаковские казаки пороли?
– Забыли, значит? Ништо, милок, в другой раз заедут - вспомнят...
– Лучче своим отдам, чем кровопивцам...
– Правильно, дядя Митрий!
– Рассудил...
– Да здравствует гарнизация!..
* * *
Вышли на большую дорогу, таежные чащи. Перепутанные, колючие дружины лесные. В гущине, в непролазных дебрях хранят свое заповедное, языческое. Равнодушно смотрит, как мелькают мимо сани, затерявшаяся в снегах мышь-землеройка.
Перезяб Баландин. И надоело. Где же в такое время часы терять в однообразии дороги. Парнишка ямщик ткнул кнутовищем в отвороток:
– Тракт на Илин. Самый фронт там. Скоро и наши держать фронт будут.
Логовское. Улица раскрыла широкое горло: въезжай!
Мальчонка на горку салазки приладил - скатиться норовит.
Баба у колодца нагнулась - журавель заправляет, а конь, апатичный страстотерпец, уткнулся мордой в ворота: когда же откроют?
И сейчас, как при отцах, при дедах - обыкновенная деревня.
В чем же ненависть, жгучая, созревшая, туманом нависшая над людскими сердцами?
– Стой!
– гаркнули голоса.
Замнулись, осели кони. Руки - за уздцы.
– Кто таков?
Прямо в засаду влетели. Бородач потянул пятерню к вороту Баландина.
– Приехал, барин!.. Вылазь-ка!..
– Легче, легче, товарищ, выберусь сам, к вам ехал...
– В сборне расскажешь. Там узнают!..
Пестрый конвой. Цепкий. Перекидывают словечки, перемаргиваются. Темным налиты.
– Ага!
– восторгается Баландин, - пришло! Пусть ругают, бьют, смеются. Ведь не знают, что свой. Ведь почуют: обниматься полезут, огромные медведи, бунтари милые, лесные!..
И кто видел лицо Баландина, у того сомнением сразу разрушалось наивно-убежденное чувство злобы.
А сзади не видели лица, напирали да покрикивали:
– Из города хлюст...
– В темную его!..
– Чего в темную? В светлую! В проруби вода светлая...
Докатили до сборни, потоком тел подняли на крыльцо, поставили у двери.
Кошкин на гвалт - из двери. Наган в руке.
Председатель нового Совета за ним. Отчаянно глаза ожидают - лоб в лоб столкнуться со смертью.
Тревожный шум - не шутка в такие времена.
Изумился Кошкин, отступил. Даже жесткая забота лицо отпустила.