Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера
Шрифт:
«Я» как осиновый лист: тревоги нервного самопознания и упрямство пациентов
Читая работы о нервах, постоянно удивляешься, сколько комплиментов расточали даже именитые медики в адрес непрофессионалов – от Мёбиуса, легко использующего бытовое определение нервозности, до Дюбуа с его рассказами о том, как пациенты смеются над врачами. Все это тем более удивляет, что в конце XIX века в медицине наблюдался общий процесс «лишения пациентов дееспособности» (см. примеч. 33). Медицина апеллировала к успехам современной науки, и доверие людей к испытанным домашним средствам стало снижаться – это было, видимо, общим трендом. Камнем преткновения в этом процессе стало упрямство неврастеников. Венский невропатолог Иоганн Хиршкрон писал, что большинство невротиков хоть и консультируются у врача, но «в жизни следуют лишь советам дилетантов». Часто от невротиков можно слышать: «Наконец я нашел то, от чего мне лучше, и буду это продолжать» (см. примеч. 34).
Один врач в периодическом издании «Reformbl"atter» [102] уверяет, что большинство
102
Реформ-листки (нем.).
Но самоуверенность дилетантов в вопросах нервов не давала надежной базы для автономии относительно медицины, потому что базировалась на опыте наблюдения над собой, насквозь пропитанном медицинскими понятиями и теориями. Типичный неврастеник, хотя и имел собственное суждение о своем расстройстве, был слишком тревожен, чтобы положиться на него, и страстно жаждал советов и новых терапевтических методов. Разочаровавшись в одном докторе, он отправлялся к другому. Как, например, немецко-английский бизнесмен 62 лет, с 1871 года живший в Лондоне и утверждавший, что «из всех лондонских немцев он играл наиважнейшую роль». В 1910 году он приехал в Арвайлер, где ему поставили диагноз «неврастения». С 40 лет его преследовал страх, что он заражен сифилисом. Два раза у него диагностировали сухотку спинного мозга – осложнение после сифилиса. После такого диагноза он посещал Эрба, который «опроверг диагноз сухотки и объяснил пациенту, что в его случае речь идет о состоянии нервного истощения». Но пациента это не остановило. В Арвайлере он утверждал, что консультировался «у более чем пятисот врачей». Несмотря на частые расстройства желудка, – читаем в его истории болезни, – «пациент ест как свинья (пачкается, лезет пальцами в рот, чтобы удалить остатки пищи)». В Арвайлер он приехал по настоянию жены, после того как «утратил энергию и силу воли» в бизнесе и стал причиной больших потерь. Его жена утверждала, что «пациент выздоровеет в тот же момент», «как только она наведет порядок в делах, что ей наверняка удастся сделать в течение нескольких недель» (см. примеч. 36). Очевидно, энергичная жена, разглядевшая в муже болезненный дефицит энергии, буквально вложила в уста доктору диагноз «неврастения».
Осаждая врачей, неврастеники в то же время не думали, что те способны им помочь. В 1901 году в клинику Бельвю поступил молодой электротехник, у которого, как у многих других, переплелись друг с другом профессиональные и эротические разочарования, вызвав состояние постоянного волнения и отчаяния. Если смотреть трезво, у него не было никаких причин считать себя серьезно больным, но он «честью и совестью» заклинал Рудольфа Бинсвангера «безо всякой пощады» ответить ему: во-первых, «аномален ли [он] психически»; во-вторых, может ли он когда-либо «стать довольным человеком»; в-третьих, стоит ли ему вообще думать о женитьбе. В то же время он был уверен: «помочь-то мне никто не может, кроме меня самого, в санаторий или какую другую лечебницу я не пойду, ибо нет от того никакой пользы» (см. примеч. 37). Удивительно, как, с одной стороны, он хочет, чтобы врач решил за него сверхличный вопрос о женитьбе, а с другой – не доверяет ему в вопросах терапии.
«Нервы» обычно ассоциировались с тревожными образами, будто они сами по себе уже были очагом болезни. Механистические представления о силе нервов, которую гарантировал бы точный баланс между производством и потреблением, порой до гротеска определяли мышление пациента. Читаем историю владельца фабрики, прибывшего в 1892 году в Йену к Отто Бинсвангеру, «переутомленного и перетруженного бизнесом и изобретениями» и уже восемь лет страдавшего от различных психосоматических расстройств. «Более всего пациента мучают скопления газов в кишечнике, которые при слабой деятельности кишечника не уходят вниз, а наоборот, идут вверх, выходя через рот или давя на сердце». Для «освобождения от воздуха нижней части тела пациент с 1885 года занимался комнатной гимнастикой по методу Шребера [103] (упражнения с палкой), при которых воздух выходит только через верх». Но после шести лет махания палкой над головой начались боли в руках и плечах, из-за чего предприниматель начал четко ограничивать объем письменной работы. «Я по возможности слежу за тем моментом, когда нервная деятельность приближается к своему порогу, и тогда прекращаю работу». Он вообразил, что точно чувствует уровень своей нервной силы (см. примеч. 38).
103
Шребер Даниэль Готлиб Мориц (1808–1861) – немецкий врач и социальный педагог, с 1843 года возглавлял в Лейпциге частную клинику, занимавшуюся оздоровительной
Подобная тревожность не ограничивалась образованным обществом, в котором имелись и время, и деньги для терапии и чтения медицинских трудов. Они проникали и в рабочий класс, где «нервы» связывались с идеей «расшатанности». В 1872 году один машинист после того, как во время поездки сломалось ведущее колесо рабочего механизма, выйдя из состояния шока, жаловался, что «вся его нервная система расшатана». Двадцатилетний обойщик объяснял в 1907 году, что приехал во Франкфуртскую нервную клинику из-за «расшатанных нервов». На вопрос, в чем же состоит «расшатанность», он ответил: «Я плохо помню даты, числа, и если пытаюсь думать и работать, тогда начинается вот такое: взгляд путается и возникают последствия», а именно недержание мочи. «Расшатанность нервов» проявляется и в постели, и на рабочем месте: «Внимание к работе настолько терялось, что я не получал от работы никакой радости, не мог гарантировать успеха в работе». То есть обойщик исходит из того, что в норме работа должна доставлять радость и недостаток такой радости – признак плохих нервов.
В 1909 году берлинский рабочий-строитель, пропив и промотав отцовское наследство в 1500 марок, пугается призрака «расстройства нервов» и отправляется в Шарите, не догадываясь, что его «дрожь» – вполне нормальное следствие неумеренного потребления алкоголя:
«Каждый вечер у меня были половые связи – или с моей невестой, или с девушками из заведения. Из-за этого руки стали сильно дрожать, сейчас это бывает даже в состоянии покоя, я ужасно легко возбуждался […] могу в любой момент заснуть, днем и ночью, но при этом каждую секунду просыпаюсь. У меня ужасные мысли о моей болезни. Что она ухудшается. (Врач: “Что за болезнь?”) Если сказать Вам правду: “нервное расстройство”. У меня начинается дрожь, я дрожу всем телом, совершенно внезапно» (см. примеч. 39).
Медики несли некоторую ответственность за эти навязчивые состояния. В 1910 году тайный медицинский советник писал в «Анти-хаме», издании Общества против шума, читатели которого очень заботились о нервах:
«Человеческая нервная система подобна (насколько возможно использовать для нашего организма образы из внешнего мира) осиновому листу. Как лист приходит в движение от легчайшего дуновения воздуха, так и нервная система приходит в волнение от минимального внешнего воздействия. Воздействия настолько слабого, что в обычных обстоятельствах мы его почти или совсем не осознаем. И как дуновение воздуха превращается в шторм и ломает ветви, увлекающие за собой листья, так и нервная система подвержена всем степеням возбуждения, причем следы такого нервного шторма не заставляют себя ждать» (см. примеч. 40).
«Нервный шторм» был чем-то вроде природной катастрофы. Американский врач Маргарет А. Кливз пережила свой первый тяжелый приступ неврастении как «электрический шторм» и в том же контексте признавалась: «Я состою из отдельных самостоятельных частиц, и всю мою жизнь я получала наслаждение от их борьбы между собою». Свою нервную дрожь она воспринимала как единство с вибрациями космоса. Более печальный опыт нервозности предлагает пример молодого обитателя психбольницы Айхберг в Гессене, которого, по его словам, «уже годы преследует тяжелая неврастения» и «мучает нервное расстройство». Но и он обладал самоуверенностью невротика. В принципе, он хотел убедить врача выпустить его из закрытого заведения, куда его поместили из-за угрозы суицида. Однако при этом он описывает себя как безнадежно больного, который только страдает и не может больше ничего. Он знает, насколько продвинулась психизация учения о нервах и воспринимает ее как опасность, потому что не хотел бы считаться психически больным, а именно нервнобольным, – в физическом смысле. Тем не менее его самодиагноз не утешителен. Он носит название «Субъективное от нервнобольного» и начинается так:
«Когда нервнобольной описывает свои страдания, он ясно понимает, что это субъективное описание болезни никогда не будет воспринято неврологами как ценное для врачебной оценки его болезни. Он обычно оказывается в мучительном положении человека, рассказ которого воспринимается как болезненное преувеличение. Противоречия между данными объективного медицинского обследования и субъективными описаниями его страданий привели современных психиатров к убеждению, что эти расстройства имеют в основном психическую природу. Объективные данные ничтожны, но больной описывает свое страдание как нечеловеческое и мучительное: этот контраст легко приводит к упомянутой трактовке. И все же расстройства нервнобольных базируются на тяжелых функциональных расстройствах, которые у пациента проявляются так, что он чувствует сильнейшие нарушения во всех своих жизненных отправлениях. Ничто больше не функционирует у него правильно» (см. примеч. 41).