Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера

Радкау Йоахим

Один из пациентов Бельвю – текстильный фабрикант, председатель вегетарианского кружка и поклонник натуропатии – требовал «теоретического объяснения каждой процедуры». Еще один пример типичного неврастеника, неудобного и в то же время прибыльного пациента, – юрист из Вены, композитор-любитель, с 1900 года неоднократно лечившийся в Бельвю. До этого он проходил в Вене курс фрейдовского психоанализа, но, как записано в его документах в Кройцлингене, за «пробуждением воспоминаний» следовал «полный упадок сил». «С того времени ни один курорт, Мюнхен, Карлсбад, грязевые ванны, снова Мюнхен, Висбаден» не помогает, от вод и лечебной грязи пользы ничуть не больше, чем от внушения и психоанализа. Неудивительно, что медицинские познания таких пациентов приносили медикам проблемы: «В общении с врачами и благодаря чтению пациент приобрел обширные познания в неврастенологии (sic!), и охотно ими делится.

На любое утверждение лечащего врача он цитирует какую-либо авторитетную личность, утверждающую ровно обратное». Он разъярен «неслыханным невежеством» лечащего врача. «Единственное действенное средство – курс опиума. В нем он мне отказал. Зато дал мне прочесть политический труд Трейчке: невыносимая книга». Расставаясь с Кройцлингеном, юрист вновь дает волю своему раздражению: «Ей Богу, было бы намного разумнее провести лето в Париже или Лондоне, вместо того чтобы принимать теплые ванны в Бельвю» (см. примеч. 47). В этом он, быть может, и был прав – но что же влекло его снова и снова в Кройцлинген?

К некоторым неврастеникам медики испытывали уважение. В историях болезней еще яснее, чем в учебниках, видно, насколько часто врачи следовали пожеланиям своих пациентов. Как шутливо рекомендовал Генрих Гофман, автор «Штрувельпетера» и директор психиатрической клиники во Франкфурте, в своей пародии «Купальня Зальцлох» (1860): «Любителю пить – дайте пить, кто-то любит купаться – пусть себе купается, любит человек ничего не делать – дайте ему ничего не делать. Предоставьте больного собственной воле, это всегда можно обставить так, как будто все основано на авторитете врача, и обеим сторонам будет хорошо». Так и Отто Бинсвангер прямым текстом говорил своим студентам: «Армии нервных горожан, которые ежегодно используют свои летние каникулы для путешествий и уже хорошо знают, как влияют климатические лечебные курсы на состояние их нервов, несложно дать врачебный совет. Нужно следовать общему принципу – отправлять пациента туда, где он уже когда-то нашел для себя отдых и источник укрепления сил» (см. примеч. 48).

Таким образом слабонервность помогала исполнять желания. При всей разорванности самовосприятия нервозность обладала не только неприятными сторонами, иначе такое количество людей не стало бы причислять себя к невротикам. Свести разнообразнейшие жалобы к единому понятию нервозности означало для человека ощутить единую суть в многообразии жизненных проявлений и приобрести чувство собственной целостности. На этом чувстве, пусть даже негативном, можно было обосновывать претензии и выдвигать требования. И далее – чем более нервозность становилась знамением времени, тем крепче была связь между личным и коллективным опытом ее переживания.

Испытывая сердцебиение, головокружение и бессилие, человек попадал в мейнстрим. Повседневные жалобы обретали, таким образом, более значимый смысл. Еще важнее следующее: став связным и доступным для терапии явлением, нервозность давала надежду на то, что можно быстро вылечиться от целого спектра ощущений, мешающих счастью. Если исходить из того, что человек сознательно или бессознательно стремится к счастью, то привлекательность понятия нервозности обретает логический смысл.

Лечение нервов как утопия и как техническая сеть: нервозность и неврологические клиники

Когда Карл Пельман (1838–1916), старейшина рейнской психиатрии [107] , в ноябре 1900 года на выступлении Нижнерейнской ассоциации охраны общественного здоровья призвал к учреждению государственных народных нервных клиник, он сослался на то, что в Германской империи уже действует 500 частных заведений подобного рода. Они покрыли собой «каждую живописную точку нашего Отечества» и из года в год «забиты больными». Это не удивительно – ведь «кто же сегодня не неврастеник»? (См. примеч. 49.)

107

Пельман активно выступал за административную реформу психиатрии как социального института, гуманизацию психиатрических методов и установление партнерских отношений между пациентом и врачом.

Рост числа лечебниц стал материальным и организационным субстратом для дискурса нервов. Теперь этот дискурс развивался уже не в вакууме, но легитимировал учреждение организаций и вложение денег – или же критиковал эти процессы. Для состоятельных и обладающих досугом пациентов множество расположенных в прекрасных местах неврологических клиник было шансом превратить свою нервозность в форму жизни – богатую путешествиями, пребыванием на курортах и экспериментами

на собственном теле и духе, дававших неисчерпаемый материал для бесед с товарищами по несчастью. Возникали сетевые коммуникативные структуры, где невротики получали рекомендации от врачей и друг от друга и где «нервозность» сгущалась до массового феномена.

Бум неврологических санаториев, каким бы он ни казался актуальным и естественным, в свете учения о неврастении вызывает вопросы. Это учение не представило целостной картины заболевания, которая предлагала бы подходящий объект для поддающихся стандартизации методов. Скорее наоборот, почти все авторы сходились во мнении, что неврастения охватывала широкий спектр индивидуальных вариаций и требовала индивидуального консультирования, которое куда больше подошло бы семейному доктору, знающему и наблюдающему больного многие годы. Поэтому даже доктор – сотрудник клиники, писал, что «клиника» теряет «характер собственно нервной лечебницы, если превышает определенный размер». Карл Хилти [108] предупреждал, что «так называемые заведения для нервнобольных», где неврастеники постоянно пребывают в среде себе подобных и к тому же часто получают лечение «возбуждающими методами», подчас «скорее вредны, чем полезны». Один русский студент, 24 лет, в 1904 году отправился в Арвайлер как неврастеник, но, приехав туда, окончательно потерял самообладание, что тамошний врач, учитывая обстоятельства, счел «естественным» (см. примеч. 50).

108

Хилти Карл (1833–1909) – швейцарский специалист по государственному праву и теолог-любитель, редкий образчик гармоничного сочетания христианства и либерального мышления.

Прообразом неврологических клиник, без всякого сомнения, хотя об этом и не любили говорить, были частные психиатрические приюты для состоятельных пациентов. Такой путь прошли и Бельвю Бинсвангера, и клиника Эренвалля. Тип заведений за пределами города сформировался в поисках места, где разместить душевнобольных. Принцип изоляции был заимствован из опыта обращения с чумой. В XIX веке нашлось еще одно обоснование – терапевтическая ценность покоя. «Людей обуяла идея содействовать душевному исцелению с помощью сельской тишины и уединения», – иронизировал Альфред Хохе [109] . Изоляция действовала не только на пациентов, но и на врачей, воспитывая в них черты чудака-одиночки и изгоя (см. примеч. 51). На рубеже веков в неврологических клиниках на неврастениках опробовали некоторые методы терапии, оказавшиеся бесполезными для душевнобольных.

109

Хохе Альфред (1865–1943) – немецкий психиатр и невролог, выступавший с критикой в адрес Крепелина и Фрейда, а также как соавтор печально известного труда «Санкция на уничтожение жизни, недостойной быть прожитой» (1920) (см. на с. 95).

Буму неврологических санаториев предшествовал бум строительства психиатрических больниц. Не менее важную роль сыграла и волна учреждения легочных клиник. Конец XIX века вообще был отмечен массовым учреждением разного рода лечебниц. Один из сторонников этого явления, санитарный советник Перетти из Графенберга, в 1904 году объявил:

«Мы живем в эру лечебниц. Вряд ли найдется какое-либо не острое заболевание, для которого не предложили бы клинику. Под животворным золотым дождем пышнее всех расцвели легочные лечебницы, и уже есть опасения, что они зарастут сорняками, вместо того чтобы приносить желаемые плоды. Уже подумывают о том, чтобы использовать лечебницы отчасти и для неизлечимых больных, поскольку больные с излечимыми формами туберкулеза не могут их заполнить. Поступали даже сообщения о том, чтобы место в легочной лечебнице наследовали неимущие нервнобольные» (см. примеч. 52).

Перетти дает понять, что учреждение лечебниц для легочных больных развило собственную динамику, уже не связанную с непосредственной потребностью. Бум легочных санаториев в конце XIX века кажется не менее странным, чем конъюнктура неврологических клиник, ведь если туберкулез имел бактериальную природу, то лечение солнцем и воздухом, собственно, особенного смысла не имело. Волна учреждения неврологических, легочных и психиатрических клиник объясняется в первую очередь не требованиями медицины, а потребностями общества. Обществу было важно, чтобы в этих сферах происходило что-то ощутимое и достойное, тем более что в этом вопросе сложился широкий политический консенсус.