Эра милосердия (худ. В. Шатунов)
Шрифт:
Я добыл из кармана измочаленную пачку «Норда», размял папироску, чиркнув трофейной зажигалкой, тоже закурил. Молчание затягивалось, но молчать — не разговаривать, молчать я могу всерьёз и подолгу, и поэтому я спокойно потягивал дымок, аккуратно скидывал пепел в ладонь, пока весь табачок не прогорел и жжёной бумагой не запахло; тогда я поднялся, отряхнул мусор в пепельницу и выжидательно посмотрел на Соболевскую.
— Не скрою, я хотела бы знать его лучше, — сказала она так, будто никакой паузы вовсе и не было. И огорчённо развела руками: — К сожалению, у меня это не получилось…
Она опять молчала, глубоко вздыхала, думала
— Это мой любовник. Бывший. Мы познакомились полгода назад случайно, и мне показалось, что… А-а!.. — Она закурила новую папиросу. — В общем, у нас ничего не получилось и мы разошлись. Фокс — так его зовут. Вернее, зовут его Евгений, но он предпочитал, чтобы я называла его по фамилии…
— Работает?.. — осведомился я деловито.
— Секрет! Он скрывал, где работает, где живёт… У него сплошные секреты!
— Да?
— Как-то раз он дал мне понять, что имеет отношение к СМЕРЖу.
— К СМЕРШу, — поправил я.
— Может быть, — равнодушно сказала Соболевская. — Я в этом не разбираюсь. И не в этом дело. Я не знаю, что он там по вашей линии наколбасил, но я ему… не верила. И всегда думала, что он плохо кончит…
— Это почему же?
— Н-ну… не знаю, поймёте ли вы меня… Он, как бы это вам сказать… необычен, понимаете? Я имею в виду не внешность, о нет! Хотя он и красивый парень. Но я о другом. Он способен на поступок. Он дерзок. Смел. Силён. Не то что остальная мужская братия…
Я даже поёжился — столько презрения к «остальной мужской братии» прозвучало в её голосе, — и с неожиданным сочувствием подумал, что немало, верно, довелось ей горького хлебнуть в жизни, раз она так заостряется. Но что-то мы отвлеклись, и я напомнил:
— Насчёт того, что он плохо кончит…
— А! У него всех этих качеств — слишком. Таким людям трудно удержаться в границах дозволенного.
— Понял, — кивнул я. — И давно вы разошлись?
— Три месяца назад. И больше не виделись, кроме того раза, о котором вы спросили.
— А что случилось? Пришёл он зачем?
— Всего-навсего за бритвенным прибором.
Я подумал и спросил вроде бы в шутку:
— Срочно побриться захотел?
Но Соболевская ответила вполне серьёзно:
— У него «жиллет» — хорошая заграничная бритва, и он ею очень дорожил.
Довод этот мало меня убедил, но я уже сообразил, что с такой собеседницей не очень-то поспоришь, и сказал мирно:
— Ага, ясно. Где он живёт?
Соболевская впервые за весь разговор улыбнулась:
— Мне стыдно за своё легкомыслие, но… он не хотел говорить, а я его не допрашивала…
И я вдруг понял, что ей действительно стыдно, до слёз, до боли, и она подшучивает над своим легкомыслием, чтобы другие первыми не посмеялись над ней. А она спросила:
— Он натворил что-нибудь серьёзное? Если не секрет, конечно?
Она не вызывала у меня подозрений, да и почему-то мне стало её жалко, но поскольку главная добродетель сыщика, по словам Жеглова, всё-таки есть хитрость и сам я полагаю так же, то я слукавил:
— Да как вам сказать… Здорово похож он на одного злостного алиментщика. Двоих ребят бросил, а сам порхает… — И, разведя руками, я широко улыбнулся, а потом добавил, понизив голос: — Нам по приметам дворник-то
Не глядя на меня, Соболевская сказала презрительно:
— Конечно, роль вы мне отвели малопочтенную… Но ради двух голодных несчастных брошенных детей… Так и быть, слушайте… — И никакого сочувствия к несчастным брошенным детям Фокса я не уловил в её голосе, а скорее звенела в нём амбиция отвергнутой любовницы. Уставившись неподвижным взглядом в угол, Соболевская монотонно перечисляла: — Высок, строен, широк в груди, узок в талии, голова красивая, гордая, с пышной шевелюрой вьющихся чёрных волос… Лицо бледное, лоб высокий, глаза синие, брови соболиные, нос орлиный, рот… Рот, пожалуй, его портит, губы слишком тонкие, но для мужчины это не страшно… Зубы ровные, на подбородке — ямочка… Голос хрипловатый, но нежный. Умён и отважен. Впрочем, вас это не интересует… Всё!
И совершенно неожиданно заплакала.
12
Приближается зима, многие москвичи уже озабочены подшивкой валенок. До сих пор эта работа выполнялась вручную. Инженер Дятлов сконструировал для подшивки валенок специальною машину, на которой мастер сможет подшить за день до 150 пар валенок.
Я проснулся без четверти шесть от холода, — укладываясь спать, Жеглов растворял настежь окно и утверждал, что от свежего воздуха человек высыпается вдвое быстрее. На цыпочках я перебежал к окну, ёжась от холода, быстро прикрыл раму и начал делать зарядку и чем быстрее махал руками и ногами, тем становилось теплее. Из-за серого дома Наркомсвязи вставало красное, чуть задымленное облаками солнце, сиреневые и серые рассветные тона растекались под карнизы и крыши, и сейчас стало видно, что кровли покрыты серебряной испариной первого утренника. Воздух был прозрачен и тягуч — он слоился струями и имел вкус снега и хвои. Посмотрел я, посмотрел и снова открыл окно.
Из-под одеяла вылезла взлохмаченная жегловская голова, и хриплым со сна голосом он спросил встревожено:
— Алё, мы с тобой не проспали?
— Давай вылезай скорее, сейчас чай будет…
К чаю у нас было четыре пакетика сахарина, котелок варёной картошки, холодной правда, но всё равно вкусной, с тонкой солью «Экстра», и две банки крабов. Я купил крабы позавчера в соседнем магазинчике — их продавали вместе с белковыми дрожжами без карточек, и весь магазин был заставлен пирамидами, сложенными из блестящих баночек с надписью «СНАТКА» и «АКО».
— Конечно, краб — это не пища, — рассуждал Жеглов за столом. — Так, ерунда, морской таракан. Ни сытости от него, ни вкуса. Против рака речного ему никак не потянуть. Хотя если посолить его круто и с пивом, то ничего, всё-таки закусочка. Но едой мы его признать никак не можем…
Я, как ответственный за продснабжение, обиделся:
— Ты же сам просил меня карточки не отоваривать за эти дни, приберечь к праздникам, — может толковое что-нибудь выкинут! У нас за целую декаду карточки сохранились, а ты бубнишь теперь!