Ересь
Шрифт:
Я был рад, когда все это закончилось, склонился в низком поклоне перед лицемерными аплодисментами и сошел с кафедры, униженный и оскорбленный.
Зал стремительно пустел, никто из публики не хотел не то что беседовать со мной — встретиться взглядом. Я опустился на стул под окном и сидел в одиночестве, дожидаясь, пока все они разойдутся, чтобы избежать насмешек или, хуже того, сочувствия, но Сидни, энергично проталкиваясь сквозь толпу, уже спешил ко мне со своего почетного места. Он остановился передо мной и сокрушенно покачал головой.
— Сегодня мне стыдно за родной университет, Бруно! — воскликнул он, и два красных пятнышка действительно проступили
— Мне не повезло, что я хорошо знаю тебя и Уолсингема. — Я потряс головой, словно просыпаясь от дурного сна. — Я-то думал, все англичане мыслят столь же свободно, но как же я заблуждался!
— Кое в чем ты сам виноват, Бруно, — меланхолически заметил Сидни. — Что это было за вступление?
— В Париже оно принесло мне славу.
— То в Париже. У нас это не принято. У нас не жалуют тех, кто сами себя чересчур расхваливают. Думаю, тут-то ты и упустил аудиторию. Да в следующий раз и насчет обрезания помалкивай.
— Учту, — угрюмо отвечал я, — если будет следующий раз.
— Не слишком-то веселый получился визит в Оксфорд, старина, а? — Сидни с маху дружески хлопнул меня по плечу. — Сначала общество этого польского осла, потом человека загрызли насмерть у тебя под окном, а теперь над тобой смеются придурки. Мне и правда жаль, что так вышло, но пора нам сосредоточиться на главной задаче, — добавил он, понизив голос. — Вечером мы приглашены на обед в колледж Церкви Христовой. Опустошим их винные погреба, забудем хоть на время все печали и весело проведем вечерок. Согласен?
Я посмотрел ему в глаза. Конечно, я был благодарен за добрые слова и за желание меня развеселить. Но вот только шумная компания меня в этот вечер совсем не привлекала.
— Спасибо, Филип, но, боюсь, сегодня я плохой собутыльник. Позволь мне уйти и в тихом уголке зализать свои раны. Завтра я буду готов к любым приключениям, обещаю.
Сидни был явно разочарован, однако согласно кивнул:
— Ловлю на слове. Вообще-то пфальцграф рвется поохотиться, может быть, даже с соколами в лесу Шотовер, как только дождь утихнет, а я обязан удовлетворять его капризы. Но я не вынесу, если ты не поедешь с нами.
— Взял бы с собой своего нового дружка, Габриеля Норриса.
— Я приглашал его, но у него на завтра другие планы, — простодушно ответил Сидни, издевки в моем голосе он не заметил. — Впрочем, я об этом не жалею — этот петушок и так меня здорово обчистил. В случае чего напомни мне: я зарекся играть с ним в карты.
— Ладно, если высплюсь, непременно присоединюсь к вам, — пообещал я.
Норрис сказал, что волкодав мог забрести в колледж из Шотовера. Я не любитель охоты, но стоило съездить в лес и осмотреться на месте. Сидни пожал мне руку, снова от души дружески треснул меня, на этот раз по спине — ох уж и способ у этих англичан выражать дружеские чувства, — и ушел, предоставив мне пройти недлинный путь к колледжу Линкольна в одиночестве.
— Dio fulmini questi inglesi! [16] — завопил я, свернув на Брейзноуз-Лейн, в ярости пиная камни на дороге. — Si comportano come cani di strada [17] —
16
Господь разрази этих англичан! (ит.).
17
Ведут себя как псы бродячие (ит.).
18
Ослы буквоеды! (ит.).
Так я в свое удовольствие ругался всю дорогу до ворот колледжа Линкольна, пока наконец не отвел душу. Злость немного утихла. Хорошо, что никто не встретился по пути, — вот бы испугались моих непонятных воплей.
И все же на сердце у меня было тяжело, когда я открывал главные ворота. Возле двери привратницкой я остановился: хотел попросить у старого Коббета фонарь. Привратник тихонько похрапывал в своем кресле, початый кувшин эля стоял на столе, сука тоже спала, положив морду на ногу хозяина. Я кашлянул, и привратник очнулся, засуетился.
— Прошу прощения, доктор Бруно, я не слышал, как вы вошли, был погружен в размышления. — Он подмигнул мне, и я вымучил ответную улыбку.
— Добрый вечер, Коббет. Лишнего фонаря не найдется?
— Разумеется, сэр. — Привратник с трудом извлек свое толстое тело из кресла и зашаркал к ряду деревянных шкафов у стены. — Рановато вы укладываетесь, сэр, если можно так сказать. Я слышал, нынче в Крист-Черч большой прием в честь высокого гостя?
— Я устал, — кратко ответил я.
Только бы ему не вздумалось расспрашивать, как прошел диспут. Но он лишь сочувственно кивнул.
— Неудивительно, после всего, что стряслось утром. Хоть бы нам всем удалось нынче спокойно поспать, верно? Странное дело, — добавил он, открывая фонарь, чтобы зажечь внутри свечу, — доктор Ковердейл тоже вернулся засветло, да еще так спешил. Я видел, как он промчался в ворота, и сказал себе: что-то нынче рано закончили. Обычно как начнут диспут, так ему и конца нет, каждый соловьем разливается, не сочтите за дерзость, сэр. Но поскольку после него больше никто не явился, я и пришел к выводу, что у доктора Ковердейла были какие-то свои дела! — Эту изысканную фразу он сопроводил хриплым смехом.
— Вероятно, эти дела были намного важнее, чем моя проклятая речь, — подхватил я, не в силах скрыть горечи и возмущения.
— Что ж, сэр, надеюсь, Бог пошлет вам нынче хороший сон, — искренне пожелал Коббет, передавая мне фонарь; желтое пламя метнулось и замерло. — Полагаю, вы останетесь у нас до конца расследования? Скоро вы тут обживетесь.
— Конечно, останусь, — мрачно согласился я и пожелал Коббету спокойной ночи.
Его слова тяжким грузом легли мне на сердце. Как долго придется задержаться в колледже? — гадал я. Неужели по закону я вынужден буду остаться здесь и давать показания даже после того, как Сидни и пфальцграф в назначенный день покинут университет?