Еретик
Шрифт:
Он внезапно оборвал свои откровенные рассуждения, хотя присутствие инквизитора ничуть его не смущало. Да, угрюмо подумал Скалья, меня никто не принимает всерьез. Марионетка – только чья, папы или генерала? И вот теперь этот мадридский интриган…
– Вы упускаете из виду, сиятельный граф, еще один вариант: я ведь могу и освободить вашего старого партнера, – обиженный кардинал не преминул в свою очередь пустить стрелу.
– Ничуть, дорогой друг. Я только опасаюсь последствий такого решения лично для вас в Риме! Чтоб освободить одного, вам придется швырнуть в Замок святого Ангела многих других… Впрочем, Доминис сам портит эту комбинацию, защищая тезисы своего «Государства». Вы готовы исключить его книгу
– Поэтому вы так ненавидите Марка Антония?
– Опять вы за свое…
На мгновение оба умолкли. Смысл ночной беседы, сопровождаемой шумом дождя и отдаленными раскатами грома, растворялся в невысказанных намеках, смутных подозрениях и горьких раздумьях. Один человек оскорблял другого, неизменно испытывая разочарование в напрасных поисках щекочущих нервы развлечений. И все конфликты и сложности растворялись в шорохах дождевых струй, которые, точно некая вселенская клепсидра, упрямо показывали никому не нужное время. Тщетно преследовал испанский граф своей дружбой римского инквизитора в надежде узнать от него о тайных намерениях папы (которых Урбан VIII и сам не знал, но не хотел в том признаваться); то же, что Скалья услыхал от графа Гондомара, лишь увеличивало смятение кардинала.
Хляби небесные разверзлись, ливень не утихал, разгоняя облака дыма и скопления зловонных испарений, он захлестывал внутрь, брызгая на припозднившихся посетителей. Ненависть мадридского аристократа не ослабевала. Подумать только, обнаглевший писатель пытался сокрушить целиком тот кодекс чести, который возвысил его; дона Диего Сармиенто де Акунья, графа ди Гондомар… Но ведь нападение было предпринято и на римского кардинала, на всю систему застывших и канонизированных ценностей. Ведь, откровенно говоря, Скалья мог бы испытывать те же чувства, что и этот взвинченный аристократ, ведь они оба… что за мысль? Противостоя писателю и ученому, оказаться в одной компании с этим посланником дьявола?
Граф Гондомар аккуратно вскрывал письмо, только что переданное ему безмолвным слугой. Лицо его стало серьезным, когда он увидел печать отправителя. Патер Муций? У всех на лицах невольно возникало одинаковое выражение, едва они вступали в контакт с генералом ордена иезуитов. Встав, граф многозначительно произнес:
– Сегодня ночью папа неожиданно отправился в Замок святого Ангела. Он ищет вас, монсеньор. Как видите, служба информации у генерала поставлена превосходно. До свидания в крепости!
Теплые струйки дождя сбегали по легкой одежде кардинала, расположившегося на плетеном канапе. После длительного и тяжкого зноя ливень принес облегчение. Между стволами деревьев, в кустарнике, виднелись статуй античных богов и богинь, нимф и сатиров, людей и животных – некоторые из них стояли одиноко, другие были изображены в минуту любви. Взгляд Скальп задержался на Леде, которая словно чудесным образом ожила в полутьме, принимая окаменевшего любовника. Монах целиком отдался дождю, полный гадливого ощущения, что и этому ливню, увы, не омыть его. Вода стекала ему с головы на шею, за шиворот, насквозь промочила белую афинскую тунику, которую он надел при выходе в Бахусов сад. Промокший до костей, он тосковал по прежним своим купаниям в быстрых горных речках после службы божьей под открытым небом. В трех шагах от него в грязи изнемогало от наслаждения некое бесформенное существо о двух овинах, и эта уродливая мерзкая композиция как бы дополняла каменное изображение Леды. Скалья брезгливо съежился, словно сам окунулся в грязь. Струи дождя, стекавшие по шелестевшим веткам деревьев, не омыли его. Вовеки не обрести ему чистоту прежних благочестивых
Многочисленная папская стража цепью растянулась вдоль внешних стен и по деревянному мосту до самой башни Замка святого Ангела, вползая внутрь ее, и по длинному Александрову переходу достигала верхнего дворца. Позднему посетителю почудилось, будто железные ворота могут навсегда сомкнуться за ним, п он пришел в ужас – опасаясь ловушки, он сам распорядился увеличить охрану. И вот Урбан VIII остановился на спиральной лестнице между переходом и верхней террасой, перед одиночной камерой Доминиса. Факелы в руках нежного, как девица, пажа осветили металлическую решетку в глухой стене и окованную железом дверцу. Безмолвный доминиканец медленно поворачивал ключ в замке. Должно быть, его одолевали сомнения, вправе ли он делать это без приказания своего непосредственного начальника, хотя святой отец и стоит над всеми. Поздний гость выражал недовольство заминкой, причину которой угадывал. Повсюду давали ему понять, что, помимо него, властвуют таинственные ордена и конгрегации. Когда наконец тюремщик в черном плаще поверх белой мантии отворил дверцу, папа нетерпеливо отослал своих спутников, всех, кроме пажа, освещавшего вход в темную камеру.
Почти в беспамятстве слушал узник, как шумная процессия поднималась по длинному Александрову переходу. Топот усиливался, и в монотонном гудении голосов уже различались отдельные восклицания. Свет упал на решетку камеры, возникли очертания копий, блеснули мечи. Солдаты в полном вооружении проходили мимо его клетки, точно он превратился в какого-то опасного зверя. Безумце! Безумие, чего только не выдумывают враги веры… Ему захотелось завыть в приступе безысходного отчаяния, но припадок быстро прошел. Одолеваемый сном, Доминис догадывался, что визит предназначен ему; шел некто поважнее Скальи, коль скоро его сопровождала пышная свита.
В каменной норе явь перемежалась со сном, и теперь Марк Антоний старался рассмотреть стоявшего в дверях посетителя, словно и тот был порождением лихорадочной фантазии. Сколько раз он мысленно видел понтифика в этой каменной берлоге! О чем они только не говорили! К его удивлению, на сей раз пришелец не исчез в туманной мгле, как бывало обычно. И миловидный мальчик с факелом в руке у дверей придавал видению ощутимость реальности. Но в самом ли деле это он, папа… Да, это я, это я, звенело в каменной пещере. Да, это он, папа, на расстоянии вытянутой руки, увы, бессильной! Нечеловеческим напряжением воли Доминис заставлял повиноваться вялые мышцы, корчась от боли в сведенных, изуродованных суставах. Ладони упирались в пол перед вышитыми золотом туфлями. Наконец он пал к ногам повелителя Рима.
– Ты много навредил церкви, – начал Урбан VIII, стоя над распростертым на полу стариком. – Сейчас тебе предоставляется последняя возможность в какой-то степени исправить содеянное.
Звуки его голоса возвращали Доминиса к действительности. Намек на снисхождение, предвестие бог знает какого покаяния – мысль об этом вытеснила прочие чувства. Непреклонность его стала ослабевать в течение этого лишенного солнца лета, вскоре исчезнут жалкие остатки человеческих воспоминаний.
– Ты хочешь моего покаяния? – униженно ответил он своему тюремщику.
– Я хочу твоего полного признания.
– Я рассказал Скалье все…
– Нет, я требую от тебя значительно больше. Твое признание, ты сам понимаешь, должно исправить зло, которое здесь зародилось…
Он не хотел понимать, чего требовал от него тот, другой, не мог понять. Смысл сказанного растворился во мраке каменных сводов. Берберини освободил туфлю из пальцев ползавшего на камнях человека и продолжал своим обычным тоном: