Эрнестина
Шрифт:
– Причина волнующей вас задержки очевидна – он еще не уладил свои расчеты с вдовой Шольц.
– И после этого мы увидимся?
– О да... вы его увидите, Эрнестина... обещаю, я покажу вам его, чего бы мне это ни стоило... в каком бы месте это ни случилось... Вы увидите его, непременно... А как будет вознаграждена моя предупредительность?
– Радость от оказания услуги, граф, – самая лестная награда для чувствительного сердца.
– Обрести ее ценой требуемой вами жертвы – значит заплатить очень дорого. Вы полагаете, найдется много душ, способных на подобное самоотречение?
– Чем дороже оно вам обойдется,
– Уважение! Ах, как холодно оно в сравнении с моим чувством к вам!
– Но ведь это единственное чувство, какого вы можете от меня добиться. Отчего же не удовольствоваться им?
– Никогда... никогда! – воскликнул граф, бросая бешеные взоры на несчастное создание. И резко встав, бросил ей вслед: – Ты еще не знаешь, какую душу растревожила... Ах, Эрнестина... девочка... как ты слепа... недооценивая эту душу, и не понимая, на что толкаешь ее пренебрежительным своим презрением!
Нетрудно догадаться, что последние слова графа взволновали Эрнестину. Она тут же все пересказала полковнику, но тот был убежден в порядочности сенатора и совсем иначе, чем Эрнестина, истолковал его слова. Легковерный Сандерс, все еще лелеявший честолюбивые замыслы, порой возвращался к разговору о том, что сенатор – более завидный жених, чем Герман. Однако девушка напоминала о данном слове, и честный прямодушный полковник чувствовал себя связанным обязательством. Поддаваясь слезам Эрнестины и божась, что будет беспрестанно напоминать графу об обещаниях, данных им обоим, он уверял дочь: едва обнаружится неискренность намерений Окстьерна, он тотчас увезет ее обратно в Норрчёпинг.
И именно в этот момент безжалостно обманутым отцу и дочери приходит по письму от Шольц, с которой они расстались наилучшим образом. В письмах сообщается, что Герман в прекрасном здравии и просит простить его за долгое молчание. У него очень много работы по представлению счетов – обнаружились некоторые неточности, вполне объяснимые, ведь он в печали от разлуки с любимой, именно поэтому он вынужден был попросить свою благодетельницу подать о себе весть. Он умоляет своих близких не волноваться, поскольку не позднее, чем через неделю госпожа Шольц лично позаботится о том, чтобы доставить Германа в Стокгольм к ногам Эрнестины.
Послания эти немного успокоили влюбленную красавицу, но не рассеяли ее сомнений...
– Письмо написать недолго, – говорила она. – Почему же Герман не потрудился сделать это? Ему должно понимать, что одно слово, начертанное его рукой, значило бы для меня больше двадцати посланий от женщины, остерегаться которой у нас есть все основания.
Сандерс старался ободрить свою дочь. Доверчивая Эрнестина шла навстречу уговорам полковника, старавшегося для ее же блага, но мгновение спустя огненные стрелы тревоги вновь вонзались ей в сердце.
Тем временем дело Германа шло своим чередом. Сенатор успел переговорить с судьями и порекомендовал им продолжать расследование в строгой тайне. Ему удалось доказать – если дальнейший ход судебного процесса станет достоянием широкой публики, то сообщники Германа, захватившие деньги, успеют скрыться за границей. Может, они уже сделали это раньше, но в любом случае, они примут меры предосторожности – и тогда следствию ничего уже нельзя будет обнаружить. Этот кажущийся правдоподобным довод побуждал судей хранить молчание. Итак, все происходило в городе,
Таково было положение вещей, когда полковник впервые в жизни был удостоен приглашения на обед к военному министру. Окстьерн отказался сопровождать его туда под предлогом, что у него самого в этот день прием на двадцать персон. При этом он дал Сандерсу понять, что милость министра была его рук делом и не преминул напомнить о необходимости принять подобное приглашение. Полковник и сам не желал казаться неучтивым. Он понадеялся, что присутствие на этом злосчастном обеде будет способствовать его процветанию. Итак, он одевается со всей возможной тщательностью и, оставив свою дочь на попечение Плорман, отправляется к министру.
Не прошло и часа, как к Эрнестине явилась госпожа Шольц. Обмен любезностями был краток.
– Поторопитесь, – сказала негоциантка, – сейчас мы с вами отправляемся в дом графа Окстьерна. Только что я привезла туда Германа и спешу сообщить, что и покровитель, и возлюбленный – оба ждут не дождутся вашего прихода.
– Там Герман?
– Да, он самый.
– Отчего же он не последовал за вами сюда?
– Прежде всего, ему подобает оказать знаки внимания графу, что вполне естественно. Сенатор влюблен в вас, однако жертвует своими чувствами в пользу этого молодого человека. Разве Герман не обязан выразить ему свою признательность?.. Не сделать этого – верх неблагодарности!.. Видите, с какой стремительностью оба они послали меня за вами... Сегодня – день жертвоприношений, мадемуазель, – продолжала Шольц, лицемерно улыбаясь Эрнестине, – идите и смотрите, как все они свершатся.
В душе несчастной девушки боролись страстное желание мчаться туда, где, как ее уверяли, находился Герман – и боязнь опрометчивого визита в дом графа в отсутствие отца. Она никак не могла принять решение. Шольц торопила ее с ответом, и Эрнестина подумала, что в подобном случае вполне разумно обратиться за советом к тетушке Плорман. Быть может, тетушка или хотя бы кузен Синдерсен смогут сопровождать ее. Однако кузена не оказалось дома, а вдова Плорман ответила, что дворец сенатора – место настолько пристойное, что, отправляясь туда, юная особа решительно ничем не рискует. К тому же, – добавила тетушка, – племянница и сама хорошо знает дворец, ведь она уже не раз бывала там с отцом. Эрнестине нечего опасаться, раз ее сопровождает столь знатная и почтенная дама, как госпожа Шольц. Сама тетушка, конечно же, непременно, присоединилась бы к ним, если бы не мучительный недуг, вот уже десять лет удерживающий ее в стенах собственного дома.
– Вы ничем не рискуете, дорогая племянница, – повторяла Плорман. – Там, где вас ожидают, вы будете в полной безопасности. Как только вернется полковник, я тотчас сообщу ему, где вас искать.
Вдохновленная советом тетушки, как нельзя лучше соответствовавшим ее собственным представлениям, Эрнестина садится в карету Шольц, и они вдвоем прибывают к сенатору. Тот встречает их у ворот своего особняка.
– Бегите, очаровательная Эрнестина, – начал он, подавая ей руку, – идите, насладитесь и вашим триумфом, и жертвой, принесенной мною совместно с достойной сей госпожой, идите, убедитесь, насколько благородство натур возвышенных преодолевает все прочие чувства...