Эротический потенциал моей жены

У Гектора была физиономия героя. В нем чувствовалась готовность перейти к действию, пренебречь всеми опасностями, грозящими всему огромному человечеству, воспламенить толпы женщин, организовать отпуск для всей семьи, побеседовать с соседями в лифте и даже, если он будет особенно в ударе, понять фильм Дэвида Линча. Будь у него икры покруглее, он мог бы считаться чем-то вроде героя нашего времени. И однако же он решил покончить с собой. Таких героев нам, пожалуй, не надо, видали и получше. Некоторая склонность к зрелищности подсказала ему, что можно воспользоваться метрополитеном. Так все узнают о его смерти, и она станет чем-то вроде допремьерного показа разрекламированного фильма, который обречен на провал. Гектор

мягко покачивался на ногах, слушая объявления из динамиков, предостерегавшие от покупки билетов в метро у случайных лиц; если самоубийство не удастся, эта информация может пригодиться впоследствии. Ничего не зная о нем, можно было надеяться, что оно не получится, хотя бы чтобы знать, стоит ли полагаться на человеческую внешность. А внешность героя – это просто потрясающе. Тем временем глаза героя начинал застилать туман, пилюли, рассчитанные на усыпляющее действие, были проглочены заблаговременно. Во сне умирается легче. И слава богу, потому что наш Гектор грохнулся в обморок. В его зрачках сквозила пустота Его обнаружили лежащим навзничь в туннеле метро, гораздо ближе к станции «Шатле-Ле-Алль», чем к собственной смерти.

Его распростертое тело напоминало выкидыш. Двое санитаров с носилками и наружностью спортсменов, накачанных стимуляторами (впрочем, мы больше не можем полагаться на внешность), избавили его от жадных глаз всех этих рабочих, пришедших в восторг от созерцания человека, которому было еще хуже, чем им. Гектор же думал лишь об одном: провалив свое самоубийство, он обрек себя на жизнь. Его поместили в больницу, где стены только что были выкрашены заново, и, само собой, повсюду виднелись надписи: «Осторожно, окрашено!» Несколько месяцев ему предстояло маяться в отделении для выздоравливающих. Единственное доступное ему там развлечение определилось очень скоро: разглядывать дежурную медсестру, смутно мечтая ласкать ее груди. С этой мыслью он и засыпал, не успевая осознать, что медсестра была уродлива. Он пребывал в состоянии неуклюжести, казавшейся почти мифической. Подобное суждение выглядело суровым; медсестра вполне могла быть чувственной между двумя уколами морфия. И еще там был этот врач, который заглядывал время от времени, как обычно заглядывают на званый вечер. Общение редко затягивалось более чем на минуту, врач появлялся с видом человека, которому очень некогда: если заботишься о своей репутации, такой вид совершенно необходим, а репутация была единственным, о чем сей эскулап действительно заботился. Этот загорелый до неприличия человек требовал, чтобы Гектор высунул язык, дабы прийти к заключению, что язык у пациента красивый. Это было прекрасно – иметь красивый язык, с красивым языком чувствуешь себя лучше, только Гектору от этого было ни холодно ни жарко. Он и сам не знал, чего ждет, он был просто человеком в состоянии глубокой депрессии, стенающим уже в самом горлышке воронки. Ему было предложено позвонить кому-нибудь из родственников или друзей, если, на счастье, таковые имелись (ненавязчиво была также упомянута возможность найма). Оба варианта были отвергнуты путем нелюбезного молчания; что ж, нет так нет. Гектор не желал никого видеть. Точнее говоря, он, как всякий больной, не желал, чтобы кто-либо видел его в подобном состоянии. Он стыдился выглядеть человеческим огрызком, пребывающим между ничтожеством и чем-то еще худшим. Ему случалось звонить по телефону кому-нибудь из друзей якобы из-за границы: этот Большой каньон – просто чудо, какие ущелья, – и вешал трубку, будучи сам Большим каньоном.

Медсестра же находила его симпатичным, она даже сказала ему, что он – человек оригинальный.Можно ли спать с женщиной, которая считает тебя оригинальным? Вот в чем вопрос. По идее, нет; можно сказать, что женщины вообще никогда с такими не спят, и все тут. Она проявила интерес к его истории, вернее, к той части его истории, которая была ей доступна, короче говоря, к истории его болезни. Мании, мягко говоря, бывают куда более интересные. Ну сыщется ли на свете женщина, готовая предложить вам свое тело лишь потому, что ей нравится ваша манера являться по первому требованию врача для прививки полиомиелита? О, я просто балдею от вас, мужчина регулярных прививок. Медсестра частенько почесывала себе подбородок. Это происходило в тех случаях, когда она принимала себя за врача; по правде сказать, в данном случае она могла бы вполне справиться с этой ролью. Тут она вплотную приближалась к кровати Гектора. И у нее была очень эротичная манера поглаживать белую простыню – ее ухоженные пальцы напоминали ноги на лестнице, они мерили шагами белизну.

Гектора выпустили в начале марта, хотя месяц не имел никакого значения, как, впрочем, и все остальное. Консьержка, возраста которой не мог бы определить уже никто, прикинулась обеспокоенной долгим отсутствием жильца. То самое, знаете ли, притворное беспокойство, какое было в ходу у консьержек в годы немецкой оккупации, да еще в сочетании с таким пронзительным голосом, который, раздайся он вблизи железной дороги, был способен пустить под откос вражеский эшелон.

– Месье Баланчи-и-и-ин, как я рада, что вы вернулись! А то уж я так беспоко-о-о-о-илась…

Гектор был неглуп: поскольку он отсутствовал несколько месяцев, она просто пыталась выклянчить рождественские чаевые за прошлый год. Не захотев воспользоваться лифтом – главным образом из страха наткнуться на кого-нибудь из соседей и оказаться вынужденным что-то о себе объяснять, он потащился вверх по лестнице. Его громкое дыхание было услышано, и соседи приникли к дверным «глазкам». На его пути открывались двери. И ведь было даже не воскресенье; решительно дом был изнурительно праздным. И непременно найдется какой-нибудь сосед-алкоголик, с которым У вас по жизни не больше точек пересечения, чем у двух параллельных прямых, и который ухитрится затащить вас к себе, исключительно для того, чтобы трижды спросить: «Ну, как дела?» и трижды услышать в ответ: «Ничего дела; у тебя-то как?» Невыносимая фамильярность; когда тебя выписывают из отделения для выздоравливающих, предпочтительнее жить в Швейцарии. Или, того лучше, быть одной из жен в гареме. Чтобы поскорее добраться до своей квартиры, Гектор сослался на боль в печени, и сосед, естественно, отреагировал: «Надеюсь, ты не привез из своих странствий какой-нибудь цирроз?» Гектор чуть растянул губы в улыбке и двинулся дальше. Наконец он отпер свою дверь и нажал на выключатель, чтобы стал свет. В квартире ничто, разумеется, не изменилось. Гектору тем не менее казалось, что прошло несколько жизней; он словно перевоплощался. Пыль следила за квартирой, покуда не заскучала настолько, что принялась размножаться.

Как это случалось ежевечерне, стемнело. Он сварил кофе, чтобы бессонница имела естественное объяснение. Сидя в кухне, он слушал, как коты пробираются по водосточным желобам, и не знал, что делать. Он подумал обо всех письмах, которых не получил. Взгляд его упал на маленькое зеркальце, купленное на барахолке; он отлично помнил эту барахолку, и воспоминание повергло его в трепет. Он словно вновь ощутил горячку того дня, когда купил это зеркальце, подобно тому, как чувствуешь запах человека, глядя на его фотографию. Об этом ни в коем случае не следовало думать, с этим покончено; он выздоровел. Он больше никогда не пойдет на барахолку покупать зеркальце. Он поглядел на свое отражение. Собственное лицо после полугодового выздоравливания показалось ему изменившимся. Впервые в жизни будущее представилось ему надежным; разумеется, он ошибался. Однако никто здесь не собирался – пока – разрушать его иллюзии. И прежде чем двигаться вперед, навстречу временам грядущим, можно задержаться на времени прошедшем, причем весьма и весьма несовершенном.

Гектор только что пережил величайшее мгновение своей жизни: именно тогда, когда он менее всего мог этого ожидать, он наткнулся на бейдж «НИКСОН ЛУЧШЕ ВСЕХ!», выпущенный к предвыборной кампании Республиканской партии 1960 года. Тут следует отметить, что после Уотергейтского скандала бейджи избирательных кампаний, связанных с Никсоном, встречались довольно редко. Благородный нос Гектора едва заметно дрогнул, подобно тому, как вздрагивают веки отроковицы, чьи груди растут быстрее, чем следовало. Благодаря этой находке он мог рассчитывать на победу в национальном конкурсе на звание лучшего собирателя бейджей предвыборных кампаний. Это не слишком широко известный факт (и для нас истинное удовольствие поделиться своими познаниями), но действительно существуют конкурсы коллекционеров. Участники этих турниров в качестве оружия используют редкие почтовые марки и не менее редкие монеты, и происходит все это в атмосфере одновременно праздничной и пыльной. Гектор записался на конкурс в категории бейджей, бывшей в этом году в небывалой чести (по причине резкого умножения собирателей значков, которые самым плачевным образом ломали рынок, вследствие чего сторонники чистого искусства сосредоточились на бейджах). И надо было располагать весомыми основаниями, чтобы надеяться пройти хотя бы в четвертьфинал. Гектор не тревожился, сознавая собственное превосходство, и в уютном уголке памяти вновь и вновь переживал сладостный миг своей находки. Он шел, вытянув руки вперед, словно антенны, горячечным шагом, ибо коллекционер – это больной в непрерывном поиске исцеления. Вот уже два дня как он, словно одержимый, метался в абстинентной тоске по бейджу; вот уже полгода как он начал коллекционировать бейджи, и это были полгода безумной страсти, полгода, в течение которых сама его жизнь была не чем иным, как бейджем.

Следует неизменно опасаться шведов, которые не блондины. Гектор был невозмутим, зная, что может в любой момент извлечь из ножен бейдж «НИКСОН ЛУЧШЕ ВСЕХ!» и представить его лучистому взору шведа – взору, который напоминал о количестве самоубийств в Швеции. Невозможность сохранить в памяти его имя не позволит нам тем не менее забыть о его великолепных прошлогодних показателях, ибо этот господин стал официальным чемпионом прошлогоднего конкурса коллекционеров бейджей избирательных кампаний. В миру швед был аптекарем в какой-то шведской аптеке. Говорили, что он получил эту профессию по наследству; профессиональная жизнь коллекционеров зачастую походит на слишком большой, не по размеру, костюм. Что же до их сексуальной жизни, то она безмятежна, как двоечник во время каникул. Собирательство – один из редких видов человеческой деятельности, не связанных с желанием обольщать. Собранные предметы становятся крепостными стенами и напоминают лошадиные шоры. Только мухам дано наблюдать вблизи холодную грусть, исходящую от коллекций. Грусть, которая забывается в эйфории соревнования. В такой миг швед забывал само слово «лекарство». Родители, воспитавшие его в любви к шприцу для внутривенных инъекций, для него больше не существовали. Зрители затаили дыхание, это был один из самых напряженных финальных матчей, которые им доводилось пережить. Гектор поймал взгляд поляка, которого победил в полуфинале: чувствовалось, что поражение до сих пор стоит у того в горле комом, который тот никак не может проглотить. Но как он мог хоть на минуту понадеяться попасть в финал со своим бейджем Леха Валенсы? Шведа можно было сбить с толку разве что интеллектуальным превосходством. В зале было тихо. Время от времени швед тер себе виски, ясно, что это уловка с целью дестабилизировать противника, жалкий трюк, которым он хотел достать нашего Гектора. Нелепые попытки, наш Гектор был крепок, как скала, за плечами годы собирательства, он был уверен в своем Никсоне; тому, кстати, наверняка было бы приятно узнать, что некий Гектор одержит победу благодаря ему, Никсону. Конечно, это событие мало что изменит в книгах по истории, и вряд ли его положительная роль в нынешнем конкурсе ослабит отрицательную мощь Уотергейтского дела. И однако же все оказалось не так просто (опасайся шведов, которые не блондины). Мерзавец предъявил бейдж «Битлз». Среди зрителей пробежал смешок, но швед, не проявляя ни малейшей растерянности, разъяснил, что этот бейдж был сделан для избирательной кампании на должность председателя Клуба Одиноких Сердец Сержанта Пеппера – Sergent Pepper Lonely Hearts Club Band.Негодяй, должно быть, что-то пронюхал о Гекторовом сокровище и не нашел лучшего способа защиты, кроме как заморочить голову жюри; этакая шведская сволочь. И его план, похоже, удался, поскольку на лице жюри (состоявшего, по правде говоря, из одного-единственного бородача) появилось подобие улыбки. Гектор возмутился, но сделал это как-то нелепо, потому что возмущаться по-настоящему не умел; он, в некотором смысле, стиснул зубы. И вот чем закончилась эта постыдная пародия на конкурс: уловку шведского пройдохи признали чрезвычайно оригинальной, и Гектор был признан побежденным. Он сумел вынести это с достоинством, нашел в себе силы слегка кивнуть в сторону победителя и покинул зал.

Оставшись один, он заплакал. Не из-за поражения – у него уже было столько взлетов и падений, и он знал, что в любой карьере полно таких минут. Нет, он плакал от нелепости этой ситуации: проиграть из-за «битлов», это было просто смешно, вот он и плакал. Нелепость этого мгновения навела его на мысли о нелепости собственного существования, и впервые в жизни он ощутил силу, толкающую его к перемене, силу, позволяющую ему прекратить этот безумный процесс коллекционирования. Всю жизнь он был лишь сердцем, бившимся исключительно в ритме находок. Он собирал марки, дипломы, картинки с изображением кораблей у причала, билеты метро, первые страницы книг, пластмассовые мешалки для коктейлей и цеплялки для маслин, «мгновения с тобой», хорватские поговорки, игрушки «Киндер-сюрприз», бумажные салфетки, рождественские бобы, фотопленки, сувениры, запонки, термометры, заячьи лапки, списки новорожденных, раковины Индийского океана, звуки, которые слышны в пять часов утра, этикетки сыров – короче, он коллекционировал все, и всякий раз с одинаковым пылом. Его существование было проникнуто безумием, с неизбежными периодами чистой эйфории и глубочайшей депрессии. Он не помнил ни единого мгновения собственной жизни, когда бы он чего-нибудь не коллекционировал или чего-нибудь не искал. Всякий раз, начиная собирать очередную новую коллекцию, Гектор был убежден, что она будет последней. И систематически, по мере утоления своей страсти, он обретал в этом утолении истоки новой неутоленности. Он был, в каком-то смысле, Дон-Жуаном предметов.