Эротизм без границ
Шрифт:
Бердяев читал там, конечно. Тема была «Эрос» [896] . Все об этом с разных точек зрения. Бердяев с христианской.В этот вечер он заходил к нам во время обеда, в восемь часов. Серафима Павловна убегала и молила никого не принимать, Карташеву тоже надо было заниматься, и ему сказали, что никого дома нет. Он сидел 1/2 часа у Карташева в комнате, писал ему письмо. Потом мы сидели в столовой, трепетали, что войдет: а, голубчики, вот вы где! Так ему и надо, что-то он очень противен со своим христианским эросом у Вяч. Иванова.
896
На «среде» у В. Иванова, состоявшейся 14 февраля, Волошин читал «Пути Эроса», в диспуте участвовали Н. Бердяев и В. Иванов; после диспута читали стихи, М. Кузмин играл на флейте, Сабашникова танцевала ( Купченко В.Труды и дни Максимилиана Волошина: Летопись жизни и творчества. СПб., 2002. С. 174); Кузмин читал дневник ( Кузмин М.Дневник: 1905–1907. Указ. изд. С. 322).
20
Зина моя родная! Слушай меня, и все вы, что я решила. Очень важное, но, как мне кажется, единственное, что можно сделать. Я пойду причащаться с Карташевым. Решаюсь вот сейчас. Я остаюсь с вами, со своим. Я не разуверилась. Но предполагаю, что, может быть, нужно принять еще большую мудрость. Карташев уже раз и навсегда со всеми через меня связан. Если я в этом усомнюсь — все рушится за этим, потому что я в своей мудрости, в своей самой сущности усомнилась. Если он в своемглавном будет один — он отделится, и у меня путей к нему не будет. Это я знаю. Я за него ответственна. Он свое имеет и наше тоже, но путь его такой. Он в этом до строгости праведен и все хочет во имя Главного же, Нашего же. Нелюбовно — я могу сказать «иди один» или «не ходи!». Но любовно я могу только одного хотеть — не порывать связи, а через любовь закрепить еще больше: если он в нас не верит, если он уходит, то я от него не ухожу. А через меня — и вы. И только я это должна сделать. Христос меня не осудит, и я посмею подойти к нему, потому что я иду не одна, а во имя Любви, коснусь Живого. Через это Карташев еще ближе с нами со всеми свяжется, я знаю. И он, как и я, будет иметь радость от соединения в любви, он поверит больше, убедится, что он не одинок. А трудно-то мне будет все равно, и тут я буду и с вами и с ним в трудности; он-то будет радоваться тому, что утвердится в нас и уже усиливаться будет, и так неполноту поймет. Вчера мы по поводу Дмитриева письма говорили. Он начал тебе письмо. Вот что приблизительно я могу еще прибавить: он говорит — нельзя начинать нового, через разрыв со старым. Причащение должно быть непрерывное. Надо свидетельство, воплощение, вселенского неотрывного соединения с Церковью единой. Можно причаститься в старокатолической церкви, где о царе не упоминают. До тех пор пока не будет приобщения и прошлой церкви, и исторической — нет веры в будущую, в нас как вселенское начало. Страшно, не берем ли мы на себяодних всю громадность, то есть Церковь ли мы? Христос ли с нами? Не зачеркиваем ли мы Божье дело, уже существующее,уже Богом устроенное?
Тут я поняла, что раз это есть — сомнение,то оно никакими убеждениями, ничем не смоется, кроме как делом. И вот я сегодня решила с ним пойти. Сначала к обедне так, а потом — причащаться. Поймите меня и благословите. Я верю, что мне так нужно. <…>
7–8 июня.
<…>Я думаю, не суждено ли нам действовать разно? Только так, чтоб никто в себеничего не убивал. Я была бездомной, а я с вами была. Теперь, как вы мне не всеговорите, есть у вас свое ваше между каждым членом Целого — так и у нас. Несправедливо уже стало мне обнажать перед вами каждого из нас: рождается Целое с Тайной, которую я, одна, не вправе вам передавать (ведь у нас нет первенства). Нет, и не будет подробных писем вамо нас.У нас совместной с вами жизни ведь быть даже и не должно: я принимаю во внимание каждогоиз нас. Так что и я уже не с вами фактически. Есть выи есть мы.Так вот: может быть, и путь у нас внешне различен? <…>
Чтение мое состоит из: 1) православно-догматическое учение о первородном грехе — священника Бугрова [897] ; 2) газеты петербургские и местные [898] ; 3) послания Апостола Павла; 4) Декамерон. <…>
15 августа.
<…> Карташев нас водил по Екатеринбургу. Его детство сплошь было сквозь детскую тайну зеленой травы, между камнями, «белого хлеба на улице» и т. д. До такой степени улицы и церкви с травой зеленой в оградах, большие тротуарные камни, тихие деревянные домики мне самой напоминают мое давнишнее, еще домосковское (то, что я едва вспоминаю, но уже не помню), что, когда он показал домик, каменный беленый — «Липки» (пять лип перед домом, осталось две, да и то одна сухая), где мамочка жила до твоего рождения [899] , у меня слилось в одно — и мамочкино то время и его детство и мое и бабушкино, потому что тут же есть и место, где стоял бабушкин домик, в который она вожделенно стремилась из Тифлиса и заражала меня тогда этой своей тайной.
897
Речь идет о книге: Бугров А.Православное учение о первородном грехе. Киев, 1904.
898
Лето 1907 года Татьяна и Наталья Гиппиус проводили на Урале в семье двоюродного брата по матери — Василия Александровича Степанова (1873–1920; инженер, депутат 3-й и 4-й Государственных дум; в 1917 г. — товарищ министра торговли и промышленности Временного правительства; после 1917 г. — в эмиграции, один из организаторов белого движения). В июле к ним присоединился Карташев, который приехал в Екатеринбург навестить родителей. В «дневниках» Таты содержатся подробные отчеты об их уральских впечатлениях, поездках, посещении рудников.
899
Мать сестер Гиппиус (А. В. Гиппиус)
И улица архиерейская, по которой шел Карташев маленький, каясь в грехах, на служение с архиереем, — вся в детской тайне. И сад чужой за большим забором пахнет палым листом — темный — тоже тайна. Точно я согрелась и душа оттаяла, детской стала, нежной. Ната тоже это видела.
У Карташева дома кошмар. Мать — домостройка, в ужасе, нас проклинает, что мы его вскружили, видит подвох, что я здесь будто с зубом, боится монашеских сплетен, нас к себе — Боже сохрани. Истории, плач, истерики. Отец тихо страдает, не спит и медленно кротко подтачивается. А сестры родителей оберегают. Поэтому каждый приход к нам Карташева сопровождается трагедией (вроде нянечки). Но он ходил каждый день. И только вчера, накануне Успенья — не был, успокоил сердца их. А я ходила ко всенощной и в архиер<ейскую> церковь и в монастырь их. (<В> монастырь Карташев нас с Натой водил.) Видела Карташевского отца — узнала. (А он меня ведь не знает.) Дикое положение, а ведь не нарочно же я тут сижу. <…>
Карташев приходит часа в 4 — и уже в 7 уходит. Поговорим наскоро, а то и «говорить» не хочется, все в нутро здешнее, городское-детское забиваешься. Не то Карташев с тобой, Зина, сливается, не то с мамочкой. Не пойму, а какое-то слитие есть. <…> Он какие-то и сны видит о тебе добрые, будто праздник: он в стихаре и прилег. Ты к нему подходишь и в лоб целуешь, улыбаешься ласково и его одобряешь, что меня любит. И мамочка, нарядная, в какой-то шляпе особенной, будто идет с тобой и коробочку ему дает, а там — кольцо — тоже будто это обо мне. А еще опять тебя — будто на каких-то тройках после службы церковной ехать надо и ты загорелая, здоровая, с ним ласковая. <…>
28 октября.
<…> Вот еще одно маленькое слово. Я знаю, что мы с тобой духом и желаниями похожи. Я с тобой со всей моей серьезностью согласна насчет реальности любви. Как я с тобой не соглашусь? Разве ты такпишешь, как Димочка? Разве это тоже самое? Правда моя в том, чтоб идти в жизни до дна туда, где есть мояправда. Я не пишу тебе обо мне и Карташеве не потому, чтобы я забыла о нашей «двойке» (ведь здесь вдвоем: я и он. А он для вас чужой и враждебный. Я его взяла теперь только на себя)или наивно делаю вид, что исчерпывается все нашими разговорами. Я все время, все время иду, и здесь иногда мы с Карташевым вместе, согласно, иногда шероховато. Но знаю, что в этомего знаю только я одна верно, теперь почти как себя. Но вам важно, что выходитв результате, а не то, как идет, каким путем узнается. Только тогда ценно, когда получается нужное для Главного. Ты, милая, родная, одна знаешь самое прекрасное, ясное, живое и радостное, соединенное, грозное и вихревое — просветленное всем.
Карташев сказал сегодня, что тело властное тогда, когда нет ему заместителя сильнейшего. А если есть большее,то власть его растворяется. (Большее по радости.) Он говорил, что ощущение моего лица(глаз, меня, как меня лично)есть этот заместитель.
Когда это он говорит с внутренней радостью — я ему верю, это показатель его правды. Ложь его всегда сопровождается темнотой, дьявольщиной. Я знаю, когда он с чем, с радостью или нет. И отчего бесконечны перспективы и отчего осадок. Во многом верю, как себе, во многом вижу отражение себя до тонкости. Он не «мужчина», несмотря на всю силу своей «плоти». Он такая же «девушка» (вы смешные, что меня не знаете), и девочка и мальчик. Милая, это я тебе пишу, как себе. Им — не надо. Они от меня далекои не верят, будто я младенец. Только я к ним хочу, а они ко мне не хотят. Не надо им читать, что я пишу. Я так прошу. <…>
18 января.
<…> О Боре пока не пишу. На его лекции были о искусстве будущего [900] . Мне Любу жалко, потому что она одна. Борина любовь не совсем здешняя, берет Любу хорошую, а дурную высокомерно презирает. Может быть, Люба в себе свою гнусность и презирает так же, но из гордости нарочно ее усиливает. Скажешь — не интересно, психология. Надо, по-моему, не принимая гнусность, как-то изживать-то ее вместе, в трудности быть вместе. Хотя не смею ничего утверждать, потому что не знаю, как быть реально.Я думаю, что те, кто любят, и могут только искать путей друг к другу. А что Люба Борю любит — это я знаю. Может ему делать всякие пакости — из гордости. И себя в гнуснейшем виде ему показывать. Свободу хочет себе для себя взять. Не смотрю на нее с «нашей точки зрения», то есть для чего ей свобода и т. д. Просто такой человек. И душа человеческая. На нее какие-то надежды ты возложила. Это ни к чему. Не знаю тут, пока больна — ужасна.
900
15 января 1908 г. в зале Тенишевского училища А. Белый прочел лекцию «Искусство наших дней».
Получила твое письмо днем, в час. У меня был Боря. Он вам не пишет оттого, что должен был бы писать о себе в связи с Любой, а это невозможно, потому что сложно и он боится всяких химер, на расстоянии возникающих. Он ничего теперь, сильнее, проще и спокойнее. Уедет сегодня 18 января в пятницу, вернется еще 25-го, еще лекцию читать будет [901] . Бердяевым возмущается, говорит, что он не имеет права писать о том, о чем пишете вы. И о декадентстве тоже. Был у Блоков вчера вечером, но Любу не видел, она спала. Говорит, Блок — растерянный, слабый и милый. Он его любит. <…>
901
25 января 1908 г. в зале Тенишевского училища А. Белый прочел лекцию «Ф. Ницше и предвестники современности», в этот же день он уехал в Москву.