Errare humanum est
Шрифт:
— Собственной, собственной, — нехотя ответил профессор.
Он ожидал всего: изумления, восторга, наконец, просьбы продать манускрипт. Но не этого же: Сидор был точно в полуобморочном состоянии. О возможности продажи «Дубровского» он даже на заикнулся.
Футляры с бритвами вывалились у него из рук. Он с горем пополам побросал все в ящик и, не попрощавшись с Гурмаевым, выскочил вон.
Дачники
Долго будет помнить Николай Николаевич Гурмаев это знойное лето одна тысяча девятьсот… впрочем, не важно какого года.
Неприятности начались уже с ранней весны, когда жена поехала на подмосковную дачу раскрыть розы.
Вернулась она на взводе.
— Что случилось, Галюша? — спросил обеспокоенный Гурмаев.
— У всех дачи, как дачи, — утирая слезы, всхлипывала Галина Еремеевна, — а у нас черт знает что!
— Да скажи, ради бога, что произошло?
А дело было вот в чем: уже давно, несколько лет назад, начал гнить пол на крыльце и к нынешней весне прогнил окончательно. Галина Еремеевна, войдя на крыльцо, провалилась и довольно больно ушиблась.
Дача эта простояла без ремонта уже пятнадцать лет. В первые поры Николаю Николаевичу было вообще не до нее. Он был еще сравнительно молод, только что защитил докторскую, и устройство дачи его нисколько не волновало. Он даже не хотел брать участок.
Галина Еремеевна сама занималась покупкой материалов, рабочими, сама выбирала место для фундамента. Она спорила, горячилась, ездила на какие-то консультации и даже читала учебник строительного техникума. По прочтении оного у нее сложились собственные незыблемые представления о фундаментах, опалубках, отсыпке (как оказалось, весьма сомнительные), но спорить с ней было трудно, и рабочие рыли там и так, как ей казалось нужным и правильным. Нужно же ей было то, чтобы дом их и расположением, и видом не был похож на соседние дома. Потому и получилось, что у всех дома стояли в глубине, а у Гурмаевых у самого забора, у всех дома были одноэтажные, но с большими удобными верандами, у Гурмаевых же дом вылез в полтора этажа, без веранд и на очень низком фундаменте. Во время строительства землю из-под фундамента везде разносили по участку. Гурмаева же решила, что сыпать глину на хорошую землю смешно и глупо, и велела валить ее внутрь фундамента, под дом, — так, казалось ей, будет теплее. В результате у всех соседей в домах было сухо, так как подпол хорошо продувался, у Гурмаевых же дом просыхал только к середине лета.
Но, несмотря ни на что, Галина Еремеевна дачу любила, гордилась ею, и, когда летом с хорошей погодой вся семья перебиралась за город, она трудилась на участке и по дому неустанно и несла нелегкий крест подмосковной дачной жизни с улыбкой Марфы Великомученицы.
Вот почему, когда встал вопрос о капитальном ремонте дачи и Гурмаев, испугавшись беспокойства, заикнулся о том, чтобы дачу продать, Галина Еремеевна не только отвергла эту идею, но и представила мужу целый список дополнительных улучшений. В соответствии с этим списком, помимо основных работ, надлежало: оборудовать погреб, где можно было бы хранить клубни георгинов, переложить печь наподобие камина и в довершение всего вырыть индивидуальный колодец: вода, которой пользовались все, пахла, казалось Галине Еремеевне, лягушками.
Не знаю уж почему, но труднее всего Гурмаеву достался колодец.
После долгих поисков и телефонных звонков на заводе железобетонных изделий где-то под Загорском нашелся человек, который согласился отпустить нужное количество бетонных колец. Нелегко далась и подвозка их к даче. Гурмаеву пришлось целый день проторчать возле заводских ворот в ожидании левака. Наконец, уже к вечеру, его окликнули.
— Куда повезем? — поинтересовался шофер.
Гурмаев ответил.
— Ну вот что, папаша, — по-деловому объяснил Гурмаеву шофер. — Четыре красненьких — и дело в ажуре. Для ровного счета пять.
— Пять чего? — не понял Гурмаев.
— Эх, счастливый вы, папаша, человек, — вздохнул шофер. — Вы кем же будете?
— Я Гурмаев, — представился Николай Николаевич, — ортопед. А вы?
— А я Степа, — скромно отрекомендовался шофер.
Через полчаса профессор уже трясся в разогретой
Степкиной кабине и, оглядываясь назад, видел, как шедший сзади автокран приветливо кивает ему стрелой.
— У вас что же, и расценки существуют? — выспрашивал он у Степки.
— А как же? Сами-то, небось, тоже берете? Сколько, если не секрет?
— Рубль пятьдесят за прием.
— Не густо, — посочувствовал, Степка. — Это что ж, по госпрейскуранту?
— Конечно.
— Ну а если без государства, с полным сервисом? Тоже рубль пятьдесят?
— Ну зачем же? — пожал плечами Гурмаев. — Тут зависит от характера услуги, от положения человека, от его достатка: Да мало ли от чего. И в любом случае содержимое конвертика определяет сам пациент.
— Вон оно как, — мечтательно протянул Степа. — Поглядел на ногу и пожалуйста вам — хрустящий конвертик. Нет, нам так нельзя. Культуры не хватает, — сокрушенно вздохнул он. — Ой как не хватает! Да и грубость, конечно, заедает. Нанюхаешься бензину за день, естественно, никакого уважения к человеку уже не имеешь. Эх, как бы я уважал людей на вашем, товарищ профессор, месте! Я ведь как понимаю жизнь: во всем должна быть взаимность. У нас вот в продмаге табличку повесили: мол, будьте взаимно вежливы. Ну а если эта самая Любка на двести граммов ветчины сто пятьдесят валит чистого сала? Да еще грудью норовит на весы прилечь — что бы вот вы сделали в подобном случае?
— Я? Я бы потребовал жалобную книгу, ну и написал бы туда какие-нибудь нехорошие слова.
— Правильно, очень правильно говорите! Только ведь завтра она приведет в магазин своего хахаля, и он под вашей записью напишет свою: прошу, мол, занести продавщице Любови Тихоновне Красавиной благодарность, так как она меня очень хорошо обслужила, и вся очередь была довольна ее обходительным обращением.
— Да… — задумчиво протянул профессор, проникая в сложный механизм жизни.
— То-то и оно! Поэтому я и не пишу в книгу: времени у меня для этого нет. А говорю я ей, стерве, какая она есть при этом б… Недавно имел неприятность на пятнадцать суток через эту самую несдержанность. А вы говорите — конверт! Разве ей через конверт культуру донесешь? Ее паровым молотом толочь надо. Я правильно говорю?
— Да… — удивлялся профессор, еще глубже проникая в тайный смысл быта.
— Понятно, — рассуждал уже о чем-то своем Степан, — образование, оно тоже играет… Ну а как, если все образованными станут? Что тогда? А?
— Всеобщее высшее — это в перспективе, — заметил Гурмаев.
— И не дай бог! Я для советской власти тут вижу одни неприятности, — государственно заметил Степан.
— Это как же так? — заинтересовался Гурмаев.
— Очень просто!..
Видно было, что Степан думал об. этом сложном вопросе неоднократно.
— …Возьмите, к примеру, меня. Жена все уши прожужжала: иди да иди в техникум, не хочу с шофером жить. Я ей резон сую: мол, дура, после техникума где я тебе двести пятьдесят в месяц возьму? А она: от тебя, говорит, бензином в постели разит. Вот ведь она что говорит!
— Да… — в который уже раз протянул Гурмаев, дивясь неожиданному повороту разговора. Но эти его мысли были прерваны громким возгласом Степана:
— Здесь, что ли?
— Здесь! — отвечал Гурмаев, увидев перед собой знакомую улицу и дом.