Есенин
Шрифт:
— Анна! — Он клал руки на плечи жены. — В Москве тесно, душно, пыльно. Поедем в Крым. К морю!
Анна глядела на него, как взрослый смотрит на ребёнка, с горьким снисхождением: она была опытнее его в житейских невзгодах, его внезапные порывы, резкие перепады в настроении наводили её на невесёлые размышления о дальнейшей их, её и Сергея, судьбе, вызывали сострадание к нему. К тревоге за его здоровье примешивалось навязчивое сомнение: верную ли дорогу жизни выбрал он, его ли дело — писать стихи, не ложное ли это пристрастие, граничащее с графоманией? И тут же бранила себя за неверие в него, за то, что вставала вровень с Александром
— На какие капиталы мы поедем, Серёжа, в романтический Крым? — Она улыбалась влюблённо, щёлочка между передними зубами, как всегда, подчёркивала её обаяние.
— Я буду писать стихи, фельетоны, печатать в местных газетах, — заговорил он, не замечая, что говорит самонадеянно. — Снимем комнату. Море, солнце, шум прибоя! Станем загорать, удить рыбу, я ещё никогда не удил в море!..
Таким вот непостоянным, ежечасно изменчивым и одновременно самоуверенным она его и любила — до восторга, до дрожи в сердце, до самозабвения.
Она зажмурила глаза, представив себя и Серёжу на золотом крымском пляже, в двух шагах от моря, но тут же спохватилась и сказала трезво и деловито:
— Нельзя нам обоим отрываться от службы, это рискованно, боязно, неизвестно, что ждёт впереди...
Есенин согласился:
— Ты права, Анна, резервы, хотя бы маленькие, необходимы. — Подошёл к ней, ласково потёрся щекой о её тёплую щёку. — Я поеду сперва один, налажу свои дела и вызову тебя — вдвоём везде легче...
Она знала, что переубеждать его в заранее решённом было бесполезно, возражения лишь раздражали его. Она надеялась, однако, что Сытин не отпустит Сергея даже на одну-две недели — в корректорской была масса неотложной работы. Сытина Есенин уважал, и сытинское слово для него было весомым. Нет, ни за что не отпустит его Сытин!
7
Напротив окна есенинской двухкомнатной квартиры в третьем доме по Второму Павловскому переулку на длиннейшем шесте висела скворечница. До прилёта с юга скворцов её заняла воробьиная чета. Воробьи обновляли скворчиное гнездо, таскали в свой домик веточки, стебли, соломинки, кусочки коровьей шерсти. За этими птичьими заботами следил из окна Есенин, проявляя к этому, по мнению Анны, никчёмному явлению трогательное внимание.
Дело дошло до того, что Есенин потратил не менее часа на сбор строительного материала для воробьиного гнезда и всё собранное разложил на видном месте. Воробьи это сразу заметили и с присущей им бесцеремонностью перетащили все кусочки ваты и пакли, тряпочки, горсточку прошлогоднего сена в свой деревянный домик на шесте.
Анна молча следила за Есениным. Ну не ребёнок ли? Собирает, как шурум-бурумщик, всякую заваль и с видимым удовольствием смотрит в окно на этих пернатых разбойников, которые тащат всякий хлам в скворечницу.
Как-то утром Есенин поразил Анну сияющим, счастливым видом. Он не отрываясь смотрел в окно. Анне захотелось узнать, чему это радуется Серёжа. Глянула в окно — там началась жестокая баталия пернатых.
Прилетели скворцы, вернулись на прошлогоднее гнездовье, а там уже поселились воробьи.
Скворцы были крупнее, остроклювее, сильнее воробьёв. Но воробей и особенно воробьиха оказались подвижнее, юрче и отважнее.
Драка была не на шутку: летели перья и пух, раздавались скворчиные и воробьиные то ли кличи, то ли стоны.
Но наконец воробьи позорно отступили, скворчиха угнездилась в резном деревянном домике, а скворец куда-то улетел — наверное, за кормом.
С того утра начались ежедневные скворчиные концерты. Они начинались рано, задолго до ухода Сергея и Анны в типографию. Анна чутко вслушивалась в рулады скворца и наконец поняла есенинский живой интерес к птичьим голосам. Она удивилась тому, что именно скворец и его поющее горлышко открыли ей прелесть голубого и светло-зелёного мая, весеннего нежаркого солнца, первых клейких тополиных листочков. Песня скворца, как всегда, звучала на разные лады — скворец ведь передразнивает трель зяблика, флейтовую россыпь малиновки, теньканье синицы.
В это утро Анна готовила ранний завтрак, а Сергей заканчивал вчера начатую рукопись и так увлёкся, что забыл обо всём.
— Пора одеваться, — напомнила ему Анна, посмотрев на ходики.
Есенин встал из-за стола, шумно, с фырканьем умылся из рукомойника.
Белая рубашка была с вечера выстирана Анной, с удовольствием научившейся крахмалить и гладить высокий воротничок. Сергей тщательно завязал ярко-зелёный, в цвет майской тополёвой листвы, галстук. Коричневый костюм плотно охватил его стройную фигуру.
Анна придирчиво осмотрела мужа и шутливо заметила:
— Красавец! Недаром в типографии тебя прозвали вербочным херувимом. Я даже знаю, кто первый приклеил к тебе это прозвище.
— Кто же этот выдумщик?
— Девочка из наборного отделения. Ершистая такая. Злоязычная. Юлькой звать.
Есенин ощупывал карманы, проверяя, есть ли носовой платок. В левом кармане пиджака нащупал что-то бумажное. Вынул. Оказалось — письмо.
— Чёрт их знает, — с раздражением сказал он, — когда они успевают подбрасывать мне в карманы эти письма и записки. — Он глазами пробежал несколько строк и протянул бумажку Анне: — Ну это я и читать не буду. Тут про тебя какой-то змеиный шип.
Он передал письмо Анне, и губы его искривила недобрая усмешка:
— Если можешь, не читай вслух. Прочти про себя и разорви. Надоело мне это до чёртиков. Кажется, никаких поводов не даю, а от женщин деваться некуда.
Но обозлённая Анна медленно, с нескрываемой иронией прочла письмо вслух:
— «Милый Сергей Александрович! Я вижу Вас каждый день два раза — утром, когда вы идёте со своей супругой на работу, и вечером, при Вашем возвращении, и тоже с ненавистной мне Вашей дражайшей половиной. Издали вы, как голубь с голубкой, но я не верю, не могу верить в эту идиллию. Ваша избранница не стоит вашего мизинца — стриженая, суше сухаря, чуть не вдвое старше вас, расчётливая, как лабазница.
Не скрываю, я люблю Вас, но Вы ни разу даже не посмотрели в мою сторону. А я ведь, говорят, красива, темпераментна и образованна — говорю по-французски, играю на собственном беккеровском рояле: Шопена и Чайковского. Если бы Вы только знали, каким я вижу Вас в своих девичьих снах! Да, я девушка состоятельная, то есть, точнее говоря, с большим приданым. Ко мне уже сватались — художник, негоциант и сын богатейшего лесопромышленника. Мамы у меня нет, отец меня любит до безумия, и я наотрез отказала всем троим претендентам на мою руку и сердце. Но если Вы поманите меня хотя бы одним кивком головы, я приду к Вам на свидание в любой час и в любое место. Только узнав Вас, я поняла настоящий пафос слов из серенады Шуберта (я его тоже играю):