Есенин
Шрифт:
— Ты что же, Серёжа, всю ночь работал?
— С добрым утром, Анна. Послушай мои новые стихи.
— Читай, Серёжа. Я слушаю.
— Стихи называются «Узоры».
Девушка в светлице вышивает ткани, На канве в узорах копья и кресты, Девушка рисует мёртвых на поляне, На груди у мёртвых — красные цветы. Нежный шёлк выводит храброго героя, Тот герой отважный — принц её души. Он лежит сражённыйПолучив одобрение Анны, Сергей решил:
— Если военный цензор зарежет мою поэму «Галки», то я предложу в первый номер «Друга народа» «Узоры».
В семь часов утра Есенин пошёл в типографию Чернышёва-Кобелькова и, ссылаясь на семейные обстоятельства, уволился.
Редакция журнала «Друг народа» временно приютилась в помещении журнала «Доброе утро». Есенин стал работать секретарём. С тревогой и сомнениями была послана в набор рукопись есенинской поэмы «Галки».
— Бог не выдаст, свинья не съест, — невесело пошутил при этом Кошкаров-Заревой, имея в виду военного цензора.
«Засылка в набор ещё ничего не значит, — грустно думал Есенин. — Цензор читает тексты уже в оттисках. Вот тогда-то и надо быть готовым к беде».
Беда не заставила себя долго ждать. Военная цензура известила редакцию журнала «Друг народа», что публикация поэмы Есенина «Галки» запрещена.
Есенин кинулся в типографию. Седоусый метранпаж, кашлянув в кулак, вполголоса сказал ему:
— Опоздали вы, Сергей Александрович. Вчера после обеда приходили к нам два полицейских чина с какой-то казённой бумагой. Рукопись вашей поэмы «Галки» конфисковали, а типографский набор приказали в их присутствии рассыпать. Что поделаешь? Рассыпали. Пропали труды наборщиков. Время-то ныне военное. Ушки, значит, держи на макушке. За нарушения судят дюже строго.
Есенин вернулся из типографии побледневшим, с калёными от ярости глазами. В набор срочно послали «Узоры».
Целые дни и часть вечеров Есенин стал пропадать в редакции «Друга народа». Работы у него как у секретаря редакции было невпроворот.
Домой приходил Сергей усталым — работа выматывала куда больше, чем, бывало, в корректорской. Там хотя бы было спокойно, а в редакции — споры, стычки, разногласия. Да и военная цензура, державшая антивоенный журнал на особом попечении, как говаривал Деев-Хомяковский, играла на нервах, как на гуслях.
Когда «Узоры» были уже набраны в типографии, Анна вечером спросила Сергея:
— Неужели твоя поэма «Галки» так и не увидит свет?
Есенин нервно взъерошил волосы.
— На Москве свет клином не сошёлся. Завтра же пошлю «Галок» в Петроград.
Ему вдруг вспомнился один дружеский разговор со студентом университета Шанявского, молодым поэтом Митей Семёновским, — об этом разговоре не знала Анна. Тогда они — Сергей и Дмитрий — шли по солнечной Тверской улице. Блестели лужи, неслись мимо них извозчики-лихачи, и Семёновский спросил:
— Скажи, Серёжа, о чём ты мечтаешь?
— О Петрограде, — живо отозвался Есенин, застенчиво улыбнулся и вдруг какой-то молодой, задорной звонкостью проскандировал: — «В столице шум, гремят витии, идёт словесная война, а там, во глубине России — там вековая тишина...» — И добавил убеждённо: — Пойми, Митя, что златоглавая и белокаменная Москва — это провинция, глубина России. Литература творится там, на Неве, в столице.
Семёновский пристально посмотрел на Есенина.
— И когда думаешь двинуть в Петроград?
— Перезимую здесь, а весной уеду. Это решено.
Вспомнив об этом, Сергей спросил сам себя: рассказывать Анне об этом разговоре или не надо? И решил: нет, не надо. Это её расстроит.
Любой разговор о поездке Сергея куда бы то ни было печалил Анну. Она не хотела разлучаться с ним ни на один день, особенно с тех пор, когда у ней под сердцем шевельнулся ребёнок. Глядя на задумавшегося Сергея, Анна решила, что его тревожит судьба поэмы «Галки».
— Знаешь, Серёжа, у меня счастливая рука. Давай я завтра снесу бандероль с твоими «Галками» на почту.
— Хорошо! — рассеянно ответил Есенин, думавший о Петрограде. Он уже послал в столичные редакции в разное время десятка полтора стихотворений и не получил ни одного ответа. Это молчание мучило его, но он не делился с Анной своими переживаниями — берёг её покой.
16
Отец встретил Есенина ранним утром у ворот, и сын сразу подумал: «Поджидал».
Утро было морозное, ещё не отгорела январская клюквенно-красная заря, и её отсвет на одетых инеем деревьях, проводах, деревянном заборе делал их неестественно розовыми, если не сказочными, то декоративными, театральными.
Александр Никитич был одет и обут тепло — суконный, подбитый ватой серый пиджак до колен с серым мерлушковым воротником, заячья, тоже серая шапка-ушанка и дымчато-серые пимы — не городские, а деревенской катки, добротные, в них и в крещенские морозы не отморозишь ноги. На сером фоне одеяния выделялся бордовый вязаный шарф, шерстяной и, значит, надёжно берегущий от стужи. По сравнению с отцом сын выглядел бедным студентом: зимняя была на нём только меховая шапка пирожком, а пальтецо на рыбьем меху, узкие хлопчатобумажные брючки, штиблеты без калош — всё это не спасало от холода. Даже кашне у Сергея не было, и тепло одетому отцу стало неловко перед ним и вдруг захотелось размотать с шеи бордовый шарф и подарить не защищённому от мороза сыну. Но он погасил в себе эту неуместную жалость — не затем он подкарауливал Сергея.
Есенин предполагал причину, которая заставила отца поджидать его, и поэтому исподлобья, недружелюбно окинул отца взглядом. Но того это не смутило.
— На работу? — спросил отец, не дожидаясь, пока сын поздоровается. По пониманию Александра Никитича, Сергей должен был поздороваться первым.
— На работу.
Глаза у отца малость потеплели: он издали все эти месяцы следил за Сергеем и был доволен, что нужда заставила непокорного, не имеющего жизненного опыта сына вернуться к корректорской службе. Ему хотелось, не унижая сына, укорить его в непослушании. Вот, дескать, по отцову сказу вышло, только с уроком для себя: у Сытина служба была и легче, и почётнее, и работал с Анютой, пусть с невенчанной, но всё равно с женой, под одной крышей. У этого Чернышёва-Кобелькова служба во всех отношениях труднее да и марка типографии не та. Вот и выходит: покобенился и, как говорится, менял тихо, а выменял лихо, кто меняет, дурака в придачу берёт.