Есенин
Шрифт:
— Хорошо, завтра пойду пораньше и заявлю, что больше не в силах нести корректорскую вахту. Почти сто дней выстоял, хватит!..
Поздно ночью, в темноте, Анна почувствовала, что Сергей не спит. Забеспокоилась.
— Ты, Серёжа, перевозбуждён, — зашептала она. — Постарайся думать о чём-нибудь спокойном.
— Я о последней поэме думаю, — признался он тоже шёпотом. — Я тебе читал её, да и сама ты потом перечитывала. Обещал я сгоряча своих «Галок» в первый номер нашего журнала. Сергей Николаевич, прощаясь со мной, прямо сказал, что, мол, вашу поэму «Галки» сразу в набор пошлём.
— Ну и прекрасно!
— Да вот сомнения за горло берут. О чём поэма? О разгроме двух русских армий в Восточной Пруссии. Что скажет наша сверхосторожная военная цензура? А вот что скажет: господин Есенин сочинил пораженческую поэмку. А пораженчество, сама знаешь, теперь признается смертным грехом. И разгромит военный цензор мою поэму, как немцы разгромили две русские армии.
— Что же раньше смерти панихиду служить?
— А то, милая Аннушка, что мне нельзя не выступить в первом номере «Друга народа». Наобещал, сам вызвался, а номер вдруг выйдет без меня. С военной цензурой ведь не поспоришь. Снимут — и баста! Развернут читатели новый журнал противовоенного направления, а Есенина там нет. Позор! Конечно, у меня много стихов в рукописях. Но первый номер должен задать тон журналу, определить его антивоенное звучание.
— А «Русь»? Лучшего и не придумаешь.
— «Русь»? — удивился Есенин. — Я ушам своим не верю. Ведь ты сама же посоветовала мне «Русь» печатать только в Петрограде, и нигде больше.
— Ты прав. На меня нашло затмение. «Русь» в «Друг народа» давать нельзя. Напиши новые антивоенные стихи.
Чтоб дать покой Анне, Есенин притворился спящим, стал ровно дышать, перестал шевелиться. Анна заснула, а он так и не сомкнул глаз до утра. У него уже и раньше были в заготовке отдельные разрозненные строки, но они разбегались в разные стороны, и нужно было из разветвлённого корешка вырастить цельное, полное живых соков зелёное растение, дать ему возможность зацвести.
С рассвета Сергей писал — вдохновенно и мучительно, больше зачёркивал, чем оставлял как частицу целого, того, что всё слышнее пело, звенело, трепетало одной серебряной туго натянутой струной где-то внутри — в ясном сознании, в бьющемся горячем сердце, в беспокойной душе. Ступая бесшумно, Есенин подошёл к кровати и залюбовался спящей Анной.
Милая Анна! Он с ней особенно нежен, бережен и ласков с той необыкновенной минуты, когда она в смущении и радости прошептала ему счастливые слова: «У нас будет ребёнок ». Эта открытая женщиной тайна ошеломила его, вызвала у него рой мыслей, неожиданно новых, богатых юношески свежим восприятием жизни, сопричастием ко всему живущему на земле. Незабываем тот день! Он сжал тогда Анну в объятиях, как хмельной выбежал из дому и шёл по улицам, готовый обнять каждого встречного.
«Я — отец, — неслись гордые мысли. — У меня будет сын. Непременно сын! Первенец! Золотоволосый, с голубыми глазами. А как его назвать? Юрий! Конечно, Юрий! Юрий Сергеевич Есенин. Сын поэта. Надо заранее раздобыть колыбель. Все эти пелёнки, рубашонки, распашонки — это дело Анны. А колыбель раздобуду я. Вот ещё нужна колыбельная песня».
Он ускорил шаг, глядя на каждого встречного и, в сущности, не видя никого.
И вдруг лицом к лицу столкнулся с Николаем Сардановским. Какая удача!
Они обнялись, но Есенин вырвался из крепких рук и затормошил давнего друга:
— Выручи, Коляда! Только ты и можешь выручить! Ты же музыкален, как Рубинштейн и Направник, вместе взятые.
Сардановский смотрел на Сергея ошарашенно:
— Ничего не понимаю! Это какая-то головоломка!
— У тебя записная книжка и карандашик с собой? Впрочем, что я спрашиваю? Они всегда с тобой.
Сардановский повёл носом:
— А ну, дыхни!
— Думаешь, я пьян?
— Да нет, вижу — трезв. Тогда переведи с есенинского на русский язык и скажи вразумительно: что тебе от меня надо?
— Колыбельную песню!
Сардановский пожал плечами. Есенин потёр лоб тыльной стороной ладони и, с затруднением выбирая слова, объяснил:
— У меня скоро будет сын. Понимаешь? Юрий. Это для меня он Юрий. А для всех вас Юрий Сергеевич. Понимаешь? Так вот ему, маленькому Юрию Сергеевичу, до зарезу нужна колыбельная песня. Слова есть. А вот мелодии, музыки нет. Сочини, Коляда, музыку! Ну что тебе стоит? А не хочешь сочинять, подбери подходящую мелодийку, чтобы на неё легли слова. Вынимай свою записную книжечку!
Удивлённый Сардановский послушно вынул из кармана записную книжку и тоненький карандашик.
Есенин продиктовал сочинённый им недавно текст колыбельной песни:
Бай, бай, детка, Спи, спи крепко. Пошли гуси — вон, вон, Детка любит сон, сон... —Деловито добавил:
— А больше тебе слов и не надо. Одна и та же мелодия будет годна для всех остальных строф.
Едва успел Сардановский записать продиктованные слова, как Есенин молча бросился через дорогу. Сардановский увидел, как его друг нагнал на противоположном тротуаре грузина в шапочке рыжеватого каракуля, держащего в руках большой букет крупных белых цветов. Произошёл какой-то неслышимый Сардановскому разговор, скорее всего торг. Сергей заплатил и забрал букет.
Потом Есенин вернулся к Сардановскому, ликующе крикнул одно только слово:
— Магнолии! — и быстро зашагал, чуть ли не побежал, свернув в первый же переулок.
Дома Есенин вручил букет белых, похожих на фарфоровые магнолий Анне и с гордостью сообщил:
— Сейчас заказал мелодию колыбельной песни на мои слова для нашего малыша. Ты обязательно пой ему песенки с первых дней его жизни. Я не могу тебе выразить того блаженства, которое я испытал от материнских колыбельных песен. Даже дед мой на сон грядущий пел мне, и я до сих пор с волнением повторяю его нехитрые слова:
Нейдёт коза с орехами, Нейдёт коза с калёными...Когда это было? Пожалуй, в конце августа. А теперь за окном трещали декабрьские морозы, и Анну вот-вот надо будет отправлять в больницу, сроки подходят.
Когда Анна открыла глаза, то первое, что она увидела, была спина Сергея, склонившегося над столом. Ну конечно, он пишет и пишет, по-видимому, уже давно — вон под столом груда надорванных и смятых черновиков.