Есенин
Шрифт:
— Люблю, — ответил Есенин. — Очень.
Александр Никитич принял от полового чайник, стаканы с блюдцами, налил чаю, пододвинул хлеб, колбасу.
— Ешь, сынок... А вам, Владимир Евгеньевич, скажу, что он не только книги читает, но и сам пишет...
Заявление отца удивило Есенина: в словах его слышались и ирония сожаления, и в то же время похвальба, даже хвастовство.
— Он стихами балуется, — продолжал отец. — Бумагу марает без устали, будто заговорённый кем или заколдованный...
Воскресенский откинулся и взглянул на Есенина как бы издали.
— Ну конечно
— Давно.
Воскресенский всё так же, откинувшись, радостно улыбаясь, смотрел на Есенина.
— Скажите, Сергей Александрович, вам уже говорили, что у вас какая-то необыкновенная голова, светлая, от неё свет исходит...
— Говорили, — Есенин осторожно отхлебнул из стакана чаю.
— Я так и подумал... — Воскресенского вдруг взбудоражила какая-то мысль, и он ещё более оживился. — Хотите, Серёжа, я вас познакомлю с настоящим поэтом? С таким, кто печатается...
— Я буду вам признателен, Владимир Евгеньевич.
— Белокрылов Иван Алексеевич [20] . Знаете такого, читали?
— Читал... Он пишет в основном для детей. Читал «Кобзаря» Шевченко в его переводе.
20
Белокрылов Иван Алексеевич. — Под этим именем в романе выведен поэт, прозаик и переводчик Иван Алексеевич Белоусов (1863—1930). Помимо стихов и переводов, ему принадлежат интересные воспоминания о литературной жизни Москвы и Подмосковья конца XIX — начала XX в. Белоусов занимался активной издательской деятельностью, был одним из руководителей Суриковского литературно-музыкального кружка.
Есенин был рад, что познакомился с таким интересным и понимающим человеком: Москва огромна, людей в ней пропасть, а случай послал ему именно такого, какой был нужен.
— Вот и отлично, что читал!
Похожий на грача поднёс Воскресенскому наполненную стопку.
— За вас, Сергей Александрович, за нового поэта! — произнёс Воскресенский возвышенно.
— За поэта! — повторили друзья, выпивая.
— Спасибо, — прошептал Есенин растроганно; он отодвинул от себя и стакан и хлеб с колбасой: есть уже не хотелось.
Александр Никитич строго выпрямился, взглянул на Воскресенского суховато и отчуждённо.
— Это не солидно с вашей стороны, Владимир Евгеньевич, — выговорил он. — Вы ещё не прочитали ни одной его строчки, а уже нарекли его поэтом. Что это — недоразумение, или насмешка, или просто, извините, спьяна словами сорите? Нехорошо это, милостивый государь. Забивать подростку голову неприлично. Она и так у него забита чепухой...
— Стихи не чепуха, — серьёзно возразил Воскресенский, моментально трезвея. — Это, если хотите знать, высшее проявление духовной красоты человека!
— Знаем мы её, эту красоту. Не больно шибко она греет, ваша красота. И к Белокрылову вашему идти ему незачем. Другие дела есть, более толковые!
— Папаша, — тихо произнёс Есенин, умоляя его замолчать.
— Что «папаша»! — Всегда уравновешенный, не ронявший достоинства отец возвысил голос — почувствовал неожиданную опасность для сына и встал на защиту. — Ты что, хочешь сделаться таким же, как они? Сидеть в кабаках, пить водку и болтать чёрт знает о чём? Бродягой хочешь быть, бездомником?! Вечным студентом!.. Никогда! Не позволю!..
— Александр Никитич... — Воскресенский снял очки и зажмурился, будто его больно ударили по лицу; ему стало стыдно; прядь волос сползла на бровь, беспомощно повисла...
Александр Никитич резко поднялся. Он поглядел на корректора, слепого, с висящей прядью перед лицом и пожалел о сказанном.
— Ты уже поел, Сергей? Тогда идём домой. — Александр Никитич отсчитал деньги, положил их на стол и двинулся к выходу, прямой, строгий, неподкупный.
Есенин задержался на минуту.
— Не обижайтесь на него, Владимир Евгеньевич. Это он так, от волнения. Боится он за меня...
— Я всё вижу, Серёжа. И всё понимаю. И не из обидчивых я. Всегда ставил себя выше мелких обывательских дрязг и обид. А вы не сдавайтесь, Серёжа. Завтра я за вами зайду в середине дня...
— Буду ждать. До свиданья...
10
В магазин Александр Никитич пришёл раньше обычного: ему не терпелось показать хозяину сына. Он принёс с ледника четверть разделанной туши, разрубил её на мелкие части и заставил сына раскладывать их по прилавку и на полках. Облачившись в белый халат, Есенин как умел помогал отцу, всё время тяготясь какой-то неловкостью, стеснённостью в движениях. А когда пришли другие продавцы, магазин открыли и появились покупатели — в большинстве женщины с кошёлками, — то он и совсем растерялся.
Мясо было холодное, мягкое и скользкое, руки от него сразу покрылись жиром и сукровицей, пальцы клейко слипались. Он подавал куски отцу, тот ловко клал их на чашку весов, ловко завёртывал и подавал покупательнице с приветливой улыбкой.
— Будьте любезны. Заходите, пожалуйста... — Александр Никитич хорошо знал своих постоянных «клиентов», давно изучил их вкусы и желания. — Доброе утро, сударыня, — приветствовал очередную покупательницу. — Что вам будет угодно? На первое и на второе? Вот этот кусочек предложу. Тут и сахарная косточка для навара, и мякоть — на котлеты, на жаркое. Мясо телушки, свежее...
Женщина соглашалась, благодарила и уходила довольная.
Есенин, едва приметно усмехаясь, наблюдал за отцом, удивлялся: замкнутый, скупой на слово, отец сейчас преобразился, светился доброжелательной улыбкой, должно быть, ему искренно хотелось сделать всем приятное, и в движениях его, привычных и заученных, невольно отмечалось достоинство, изящество и даже артистичность.
«А ведь он и в самом деле, видимо, любит своё приказчичье занятие, — подумал Есенин. — Что ж, каждому своё. Хорошо, если это «своё» люди умеют выполнять и выполняют с увлечением, доходящим до самозабвения...»