Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа
Шрифт:
– Это меняет дело, – тяжело вздохнул Азеф. – Пусть живет и сочиняет.
Житловский назидательно сказал:
– Всякому овощу свое время! Надо обстановке созреть, так сказать, подготовить причины объективные и субъективные. А то живут михрютки, хлеб жрут, водку пьют, а об недовольстве у них полное отсутствие мыслей. – Погрозил куда-то в сторону двери кулаком. – А мыслей надо будить! Для этого следует издавать и распространять нелегальщину. Когда Россия забурлит, вот тогда и до царя доберемся. Это обязательно!
Азеф протянул собеседнику руку, восторженно произнес:
– Сколько в тебе, Хаим, мудрости! Ну, прощай! Давай письмо к этой самой Немчиновой.
– Нет, подожди. – Житловский помялся, словно раздумывая: говорить или нет, и решился: – У меня есть сильное подозрение на Аргунова, что он не всё мне, то есть партии, пересылает. Даже наверняка часть пожертвований Немчиновой прикарманивает.
– Так это будьте уверены! – воскликнул Азеф. – Там, где речь об гелде, революционное кипение слабеет. Даже удивительно, до чего бесстыжий народ пошел.
Житловский продолжал:
– Вот ты человек умный, понимаешь! – Испытующим, долгим взглядом уставился на Азефа. – Что, если тебе, Евно, поручить это серьезное дело – деньги получать?
Азеф скромно потупил взор:
– Доверие партии оправдаю!
– Не сомневаюсь, Евно. У меня на людей нюх собачий: сразу отличаю подлеца от порядочного. Мне больше сердце болит за Немчинову, – он помахал в воздухе конвертом, – чтобы она отправляла деньги только через тебя, а про Аргунова забыла. Наговори тары-бары, ручку чаще целуй или еще чего и деньги, которые она будет через тебя давать партийной кассе, переводи в банк сюда, на мое имя. Вот моя рекомендация. Я характеризую тебя положительно, а еще пишу о нашей нужде, которая сдерживает поступь революционного движения. Все понял?
– Как не понять! – Выдернул из рук Житловского письмо, быстро спрятал его в карман.
Азеф, довольный разговором, впился в губы товарища по партии затяжным прощальным поцелуем. Уж очень он любил целоваться!
Москва подпольная
Свет и тени
Москва жила полной жизнью. Повсюду: на гигантском Садовом кольце, в купеческом Зарядье, на респектабельной Волхонке, на шумной Тверской – дома стояли в строительных лесах. Даже из дальних губерний на паровиках в древнюю столицу катили люди в чуйках, сапогах, лаптях: крестьяне решили поменять свою жизнь на жизнь городскую, сладкую.
Ехали в одиночку, ехали семьями – большой город манил властно.
Люди были нужны везде, промышленники не отставали от строителей, норовили высоким жалованьем переманить пролетариев к себе. Но строительный труд на воздухе был все же ближе крестьянскому сердцу. Овладевали новым делом: кирпич класть, раствор готовить, отвес ставить, кровлю железом крыть. Русский человек, когда нужда подопрет, умеет ловко перенимать дело и хорошо трудиться, а терпения и привычки к физическому труду было не занимать.
Нескончаемые подводы подвозили каменные блоки, кирпичи, щебенку, мешки с портланд-цементом. Люди, как муравьи, шевелились, бегали, переругивались, но дело знали и трудились на совесть: то ли Бога боялись, то ли начальства опасались. Вот и вырастали дома-красавцы, от которых глаз не отвести: по пять, по шесть этажей, с балконами за узорчатыми решетками, с роскошными карнизами, лепниной, колоннами, пилястрами, причудливыми маскаронами на богатых фасадах.
Богатела империя, развивалась во всех направлениях. Работящие и трезвые люди богатели, все больше думали о грамотности и образовании, о просветлении души науками.
Смутьяны, называвшие себя революционерами, понимали: легко уловить сердце бродяги и ушкуйника, подбить на дурное дело – на воровство, убийство, неподчинение властям. И трудно охмурить, затянуть в свои пагубные тенета, увлечь зазывными ложными речами человека сытого, знающего цену своей голове и своим рукам.
Вот и усиливали революционеры дьявольскую, нечеловеческую энергию. Все больше от слов норовили перейти к делу. Тут и крестьянская жадность ко всякой копейке пригодилась, агитаторы знали, чем тронуть душу чернорабочего: «Мало платит тебе душегуб-хозяин, требуй прибавки к жалованью! Не захочет он простоя производства, себе в убыток станет с рабочим тягаться, вот и будешь в два раза больше получать, а работать меньше!»
Случалось, рабочие агитатору морду били, пенсне его на стеклышки разлеталось, а самого в участок отводили. Но в ином месте с любопытством лукавые речи слушали, и в сердце алчная надежда просыпалась: «А что, может, и правду козлобородый буровит? Может, к рублику полтину еще прибавят, если забастовку устроить? Где наша не пропадала, бастовать так бастовать!»
И бастовали, и полтину из хозяина вышибали, не понимая и не интересуясь тем, что эти полтины пошли бы на развитие промышленности, на строительство домов призрения для стариков, на строительство больниц и жилья для самих же рабочих.
Но не жалованье рабочих волновало смутьянов. Действительно, с какой стати им благо этих людишек с грубыми душами и заскорузлыми руками? У смутьянов была своя цель, сладкая, манящая, как греза юноши о прелестной красотке. Им страстно хотелось возвыситься над серой толпой, им хотелось власти.
Вот и мутили народ, и собой рисковали, и неопытную, с болезненной душой молодежь подбивали на дело страшное, кровавое: на убийство чиновников. Это вам уже не полтинничек, это уже потрясение умов, до полного затмения разума и совести!
И благополучная империя, одна из самых богатых и быстро развивающихся в Европе, если пока не закачалась, то почувствовала болезненные толчки.
Тем, кто был призван охранять устои государства, пришлось напрягать ум, усиливать деятельность в борьбе со зловредными элементами.
Полицейская стратегия
Москва понравилась Азефу. Беспрерывное движение саней, карет, куда-то несущиеся толпы людей – просто замечательно, здесь легко раствориться, это не захолустный Карлсруэ, где живешь словно в аквариуме – весь на виду.