Еська
Шрифт:
А Еська дале пошёл.
И что антиресно: рубеж страны пересёк – глядь, а наруже-то Луна как ране вертится себе. Да уж тама оборот-трава, видать, действие своё потеряла, и он голубем боле не обёртывался.
КАК ЕСЬКА ПРАВДОЮ ХИТРОСТЬ ПЕРЕХИТРИЛ
Идёт Еська, слышит: за спиной топот. Витязь скачет.
Осадил коня, спрашивает:
– Ты кто такой будешь? Издалёка ль идёшь? Чего ищешь?
Еська всё как есть отвечает: мол, имя моё
– А не желаешь ли моим стремянным быть?
– А сам-то ты кто таков?
– Царевич я, зовусь Иваном. Коли согласен со мной идтить, славу обретёшь, а нет, так сторонись, потому я сворачивать не стану.
Иной бы раз Еська и посторонился, но тут чует: неспроста тот ершится.
– Погодь, – говорит. – Затоптать меня дело нехитрое. А только сдаётся мне, неспроста ты ершишься.
Тот было в крик: мол, я царевич, а ты, мол, кто? Мол, ничё я не ершусь, а как, мол, следует с холопом, так и говорю.
Всё высказал, а Еська ему:
– Ну, как знашь. Коли тебе помога не требуется, на том и простимся, и спасибо тебе за княжеску твою ласку, а коли впрямь во мне нужда есть, я с тобой идти готовый, только не слугою, а сопутником равноправным.
– Да как же ж равноправным, коли я верхами скачу, а ты пешком идёшь?
Ан вот как заговорил, занозистость-то свою оставил.
– Ничё, – Еська отвечает. – Я не в обиде буду. Пошли, дорога покажет, кому как идтить.
Взялся за стремя, да и пошли они дале.
А дорогой Иван-царевич такую сторью поведал.
Ишо с младенчества родители его за Марью-царевну просватали. Уж так он ейную красу да нежность расписывал, так разумностью восхищался, так голос серебряный выхвалял! Сыграли, наконец, и свадебку. Да не свадебкой бы её, а свадьбой всех рассвадеб звать пристало. Гостей съехалось видимо-невидимо, подарков навезли горы, вина выпили море.
Вот пошли молодые в опочивальню. И принялись за ласки да за лобзанья сладостные. Долго ль, коротко, улеглись наконец на постелю шелкову, раздвинула она ножки свои кипарисовы, да и вошёл он в лоно ейное бесподобное. Закрыла она глазки свои то ль со стыдливости девичьей, то ль от сладости бабьей, потому аккурат на грани меж энтими чувствами находилася. А в самый сладкий миг гром загремел, и пропала Марья-царевна как была с Ивановой елдою в нутре своём.
– И теперя, – Иван молвил, – доколь не найду я Марьюшки, не будет мне спокою на свете.
– Э, – Еська молвит, – насчёт энтого ты б не зарекался. Потому именно, что самый беспокой зачнётся, как ты хозяйство своё на место законное воротишь. Но однако ж это я боле в шутку молвил, а шуток помимо найтить твою красу-царевну нам во что б ни стало надобно.
А дорога-то лесом идёт, а лес всё гуще да темней. Да и не дорога уж под ногами, а узенька тропка. И привела она прямо к избушке, что на курьих ногах стояла.
Еська слова заветные молвил:
– А поворотись-ка ты ко мне передом, а к чащобе задом своим.
Избушка и повернулась.
Спешился Иван, хотел в избушку войтить, да Еська его остановил:
– Погодь, дай-ка я сперва.
Иван было спорить зачал, но Еська напомнил, что ему себя беречь надобно, потому Марья-царевна ждёт. Он и утих. Еська предложил одёжей поменяться. Так и сделали: Иван Еськину рубаху натянул, а тот – кафтан парчовый да сапоги княжески. А обувки Ивану не досталося, потому Еська без неё в пути обходился.
Прежде чем он в избушку вошёл, обнял его Иван и молвил:
– Мы с тобою теперя братья названые, и, чего б с тобою ни было, я тя в беде не брошу.
– Да и я тя, – Еська ответил и внутрь вошёл.
А тама старушка на лавке дремлет, аж похрапывает. Но едва дверь скрипнула, голову подняла:
– Здорово, добрый молодец? А кто ты таков будешь, как звать-величать-то тебя?
– А откель ты знаешь, баушка, что я молодец, а не девица? Никак ждёшь кого?
– Больно ты на язык-то востёр. Уж не царевич ли ты? Не Иван ли?
– Так и есть, баушка. Царевич я, Иваном зовусь.
Потянула бабка носом своим семивершковым, да и молвит:
– Ох, не царским духом от тебя разит.
– Да как же ж иначе, баушка? Небось, не с дворцового крыльца я сошёл в избушку твою. По постоялым дворам пооботрёшься, по овинам поночуешь – не того ишо духу наберёшься. А пошшупай-ка лучше одёжу мою парчову да послухай, как каблуки сапожек сафьяновых стучат – нешто у мужицких лаптей таков голос?
Бабка руку вытянула, одёжку огладила:
– Эт точно, милок, эт верно, ошибилась я: дух-то дорожный у всех единый. Да и опречь дороги как же ж мужиком не провонять-то: небось, не раз с девками крестьянскими поваливался?
– Ох и хитра ты, баушка! Ведь сама знаешь, кто я таков и что за горе у меня, так почто ж душу травишь? Аль не ведаешь, что того самого у меня нетути, чем с девками валяться можно?
– Ну, а коли так, ты-то мне и надобен, тебя я дожидаюсь, по тебе тоскую. Утешь меня и через то счастье своё обретёшь.
– Да как же ж я тебя утешу, коли утешалка моя злым духом аль чарами неведомыми похищена вместе с любезною моею Марьюшкой.
– Ан ты б не спорил, а порточки свои спущал поскорее, а тама видать будет.
– Ну, – Еська молвит, – как один мой гриб знакомый говаривал, спопытка, она, чай, не пытка.
Стал прилаживаться к бабкиной развилке, но та его сызнова остановила:
– А дай-ка ты мне сперва вон ту криночку.
И в угол кажет. Глядит Еська: там крынок с полдюжины. Все мохом поросли, паутиною покрылись, одна только гладенькая.
– Эту, что ль, чистеньку?
– Ни-ни! Саму что ни есть мшисту да паутинисту. Взял Еська крынку, а тама воды капля одна-единая.