Эскадрильи летят за горизонт
Шрифт:
Радости нашей не было конца. Мы ведь считали ребят погибшими. Ответив на вопросы товарищей, Сидоркин подхватил меня под руку и возбужденно сказал:
— Пойдем, Сергеевич, посидим, отдохнем немножко. Видишь мешок? Я угощу тебя арбузами... [119]
Ломая сопротивление врага, соседние фронты успешно продвигались к Днепру, а мы стояли на месте. Наша авиация буквально вытряхивала из гитлеровцев душу, но для наступления, очевидно, еще не хватало чего-то весьма существенного.
Сегодня ночью мы будем обрабатывать очередные фашистские аэродромы в нашем районе.
Когда наши летчики готовились к полету, посторонний наблюдатель не смог бы заметить в их поведении ни волнения, ни тревоги, ни боязни, ни суетливости, ни напряженности. Они собирались в бой, как собираются в обычный мирный полет. А потому здесь можно было услышать самый беспечный разговор и даже шутки. Это на время отвлекало людей от мыслей о грозной минуте сражения, хотя каждый летчик был готов к бою сразу после получения приказа.
Те же чувства, что испытывали товарищи, испытывал и я. Так же, как они, продумывал маневры над целью, приемы борьбы с вражескими истребителями и зенитной артиллерией, так же, как они, отрешался в такие минуты от всего, что не было связано с выполнением предстоящего задания, и собирал в кулак свою волю.
Вот и теперь, собираясь на задание, я оглянулся и увидел Кравчука в окружении Бочина, Сидоркина, Ермолаева. Павел был чисто выбрит, аккуратно подстрижен «под ежика», летняя гимнастерка и брюки были выстираны и выглажены, на загорелой шее резко белела полоска свежего подворотничка. На подвижном симпатичном лице штурмана играла улыбка. Кравчик, как с любовью называли его в эскадрилье, молодцевато расправил складки под поясом, подбоченился, шутливо поворачиваясь перед товарищами и выпячивая грудь, где на выцветшей гимнастерке выделялись более темные пятна от орденов. «Ордена, видимо, снял перед стиркой», — подумал я, с удовольствием оглядывая друга.
На задание мы вылетели звеном в вечерних сумерках. Слева от меня шел лейтенант Сиволдаев, справа — Фефелов. Поднявшись на высоту тысяча метров, я осмотрелся. Ведомые держались в строю ровно, устойчиво. «Попасть одному в лапы прожекторов еще куда ни шло, а вот звеном — будет хуже», — подумал я. Именно поэтому я прошел стороной мимо Сталино, а потом, развернувшись, вывел звено к вражескому аэродрому с запада.
На боевом курсе нам все же не удалось избежать вражеских прожекторов. Они сразу схватили машины, а зенитки [120] бешено осып'aли их огнем. Наши стрелки-радисты открыли интенсивную стрельбу, что внесло дезорганизацию в противовоздушную оборону противника.
— Держи так. Идем хорошо. Вижу самолеты, — скороговоркой отчеканил Кравчук.
Мои ведомые подошли поближе, чтобы не пропустить момент сбрасывания бомб.
— Хорошо попали! По стоянке, — оживленно доложил штурман. — Тридцать шесть бомб — не шутка.
Я смотрел вперед, понемногу теряя высоту. Местность еще проглядывалась довольно хорошо, и с высоты трехсот метров на земле можно было различить крупные ориентиры.
— Впереди колонна вражеских автомашин! Атакуем? — крикнул Кравчук.
Я тоже видел, как из населенного пункта справа вытягивалась колонна длинных машин, направлявшихся к фронту. «Наверное, везут бензин», — подумал я и решил атаковать. Качнув крыльями, довернул на колонну. Ведомые пошли за мной. Поточнее навожу нос «Бостона» на цель и открываю огонь. Шесть стремительных трасс, выпущенных с наших самолетов, настигают колонну. Одна за другой вспыхивают автомашины. «Да. Это бензин», — убеждаюсь я и продолжаю вести стрельбу. Враг начинает обстреливать нас сзади, справа и слева. Вокруг кромешный ад. Постепенно наши стрелки стали подавлять огневые точки. Но в борьбу с нами втянулись, очевидно, все средства противовоздушной немецкой обороны. Огонь по нас велся со всех сторон. Многочисленные разноцветные трассы тянулись к самолетам, образуя светящийся купол.
Справа и слева лопались снаряды крупного калибра. За время войны я бывал во многих переделках, но такой массы огня не видел. Пули прошивали борта кабин и плоскости самолетов. Услышал глухой удар в наголовник. И тут же мне показалось, что в затылок вонзилось множество иголок. Впереди с близкого расстояния ударил пулемет. Я бью длинной очередью. А мой экипаж в течение двух-трех минут отстреливается во все стороны. Наконец мы словно проваливаемся в черную ночь. Фейерверк кончился, мы — над своей территорией.
Ведомые держатся в строю, значит, все вышли из боя. Вызываю штурмана. Молчит. Радист отвечает, что у него все нормально.
— На дороге видел семь горящих цистерн, бил по огневым точкам без промаха. [121]
— Вызови штурмана, он молчит, — чувствуя смутную тревогу, прошу Трифонова.
Через некоторое время слышу взволнованный голос радиста:
— Телефоны работают исправно. Кравчук не отвечает.
Сам веду ориентировку: скорее, как можно скорее домой! Далеко впереди — свет посадочных прожекторов. Все самолеты благополучно произвели посадку. Зарулив на стоянку и не дожидаясь стремянки, прыгаю с крыла на землю, бегу под кабину штурмана.
На лицо упали теплые капли...
— Кровь, — посветил фонариком техник.
Я закричал, чтобы немедленно открыли кабину, а Трифонов бросился за санитарной машиной.
Когда открыли кабину, окровавленное тело Кравчука безжизненно опустилось к нам на руки. Павел был еще теплый, и я так надеялся, что он только тяжело ранен! Подбежавший полковой врач Джанба послушал пульс.
— Все... Скончался... — сказал он.
На выгоревшей гимнастерке, там, где должны были находиться ордена, виднелись два округлых зеленоватых пятна. Одно из них было пробито пулей. Если бы ордена были на месте, на гимнастерке! Пуля, ударившись в один из них, разорвалась бы, не причинив большого вреда. Эх, Павлик, Павлик! Награды Родины за твой ратный труд стали бы твоим щитом, если б не горькая случайность...
В тот раз мы причинили врагу немалый урон, его противовоздушная оборона была вскрыта на большом участке. Об этом и многом другом я буду докладывать командиру. А как вымолвить имя погибшего друга Павла Кравчука, коммуниста, человека большой силы воли, бесстрашного бойца, сердечного товарища, которого все любили в полку!
Впереди еще много боев и сражений. В каждом полете мы будем мстить за поруганную землю, за сожженные города и села, за матерей наших и за боевых друзей, с которыми породнились в суровые военные дни и которых так много потеряли.