Эскизы на фоне миражей. Писательские размышления об известном, малоизвестном и совсем неизвестном
Шрифт:
Ну а через девять дней, слегка взгрустнувшие, мы с теми самыми тюльпанами шли к могилам павших, омываясь светлыми слезами скорби и радуясь, что всё самое страшное позади, а впереди такая прекрасная, такая длинная мирная жизнь, без сообщений Совинформбюро, без похоронок и сурового «Вставай, страна огромная!». Тем и ограничивали память о минувшей войне, искренне считая, что никакой другой войны уже никогда не будет, поскольку после таких испытаний, что вынес народ, и высочайшей убедительности нашей победы она просто невозможна.
Вот это, как ни странно, оказалось основным и, как бы сегодня сказали, историческим заблуждением. Но именно оно тогда и вселяло уверенность, что столь артельно и так дружно мы однажды дотопаем до «светлого
Но осенью 1964 года к власти пришёл Л.И. Брежнев и почти сразу реально улучшил повседневную жизнь впавшего в уныние общества. Сделал он это достаточно просто, но радикально, решительно «раскассировав» неприкосновенные госрезервы, заготовленные на «чёрный день». По расчётам ещё сталинских стратегов, «чёрный день» в нашей стране предполагался продолжительностью не менее пяти лет, то есть что-то равное по срокам минувшей войне. Леонид Ильич единым махом сократил его до двух, а образовавшиеся излишки, прежде всего – продовольственные, тут же выбросил на рынок, что сразу создало новому руководителю государства репутацию реального народного заботника. К тому же он прекратил всякие рассуждения о коммунизме, а нацелил общество на так называемый развитой социализм.
Никто не знал (да и особо не интересовался), что это такое, но, глядя на прилавки, где вдруг появились забытые продукты: сливочное масло, сахар, белый хлеб, сгущённое молоко и даже колбаса, все дружно согласились, что по всем показателям Брежнев лучше, чем поднадоевший шумной бесшабашностью Никита Сергеевич, неутомимо раскачивающий «древо» противостояния двух ядерных систем и даже умудрившийся поставить атомные ракеты на расстоянии простого пушечного выстрела от берегов Америки.
Почти сразу после вступления в должность Леонид Ильич напомнил товарищам по Политбюро, что через полгода исполняется двадцать лет со дня Победы в Великой Отечественной войне, и предложил отметить это событие грандиозным военным парадом, неким повторением того легендарного, что состоялся на Красной площади 24 июня 1945 года.
В ту пору (за исключением Ф.И. Толбухина и Л.А. Говорова, умерших ранее) ещё здравствовали все командующие фронтами. В добром здравии были многие активные участники войны, прошедшие от первых пограничных выстрелов до победных залпов в Берлине и Праге, до того самого дня, что по сию пору мы отмечаем «со слезами на глазах». Теперь практически единицы остались из тех, кто вступал в бой в июне 41-го года. Самому молодому в любом случае уже за девяносто. Скоро они вообще уйдут в вечность…
Так вот, повторю, парад предполагался грандиозный. В Москву пригласили всех Героев Советского Союза. На Красную площадь, несмотря на прошедший накануне первомайский парад, снова вывели войска, историческую и современную боевую технику, а главное – впервые вынесли Знамя Победы, тот самый сатиновый флаг, что младший сержант Мелитон Кантария и рядовой Михаил Егоров подняли над поверженным Рейхстагом. Они его должны были нести и в этот раз.
Родственники маршала Жукова рассказывали, что, получив приглашение на торжественное заседание в Кремле, посвящённое 20-летию Победы, Георгий Константинович немало взволновался. Он долго сидел в одиночестве на дальней скамейке в дачной лесной глуши, о чём-то думал, держа в руках яркую открытку с приглашением в Кремль, где не бывал больше пятнадцати лет, из которых восемь находился практически под домашним арестом, а уж под постоянным приглядом – так точно.
Торжественное заседание, посвящённое 20-летию Победы, состоялось за день до парада. На нём присутствовали все легендарные полководцы. Они сидели за столом президиума плечом к плечу, в сиянии золота погон и серебре наград, так славно оттенявших голубизну парадных мундиров. Всех поалфавитно и громогласно представили, а когда очередь дошла до Жукова, зал встал. Вынужден был встать и генеральный секретарь ЦК КПСС…
Свидетелем тому был Константин Михайлович Симонов, замечательный писатель и один из основных летописцев войны. Он писал:
«Возникла стихийная овация… Ему аплодировали с такой силой и воодушевлением, что казалось, в тот день и час была, наконец, восстановлена историческая справедливость, которой в душе всегда упорно жаждут люди, несмотря ни на какие привходящие обстоятельства. Думаю, что Жукову нелегко было пережить эту радостную минуту, в которой, наверное, была и частица горечи, потому что, пока не произносилось его имя, время продолжало неотвратимо идти, а человек не вечен…»
Тот памятный, особенно по сердечному накалу, вечер и часть ночи Жуков провёл в Доме литераторов. Он успел съездить на городскую квартиру, переоделся и, чтобы не смущать писателей, пришёл в штатском. Только огненный рядок из четырёх золотых звёзд оттенял лацкан столь непривычного для Жукова пиджака. Но это как раз и сближало с ним, позволяло даже приобнять улыбающегося маршала. Все знали, что улыбка удивительно преображала обычно суровое жуковское лицо…
Это была воистину замечательная встреча, наполненная воспоминаниями, впечатлениями, открытостью души и сердца. Каждому из присутствующих (а это были известные всей стране люди) хотелось прикоснуться к Жукову, пожать ему руку, словно в извинение, а может быть, даже во искупление неправедных поступков других, облечённых не ограниченной никем и ничем (а уж тем более – совестью) властью.
Казалось, что опала завершилась и великий русский полководец выйдет, наконец, из тени, получит дело, достойное его заслуг и масштаба личности. Увы, не случилось… Брежнев ещё долго слышал всесокрушающую овацию в его присутствии, но не в его честь, и сделал для себя соответствующие выводы. Видать, уже в ту пору у него были какие-то свои, пока глубоко скрытые соображения о собственной роли в Великой Отечественной войне.
Торжество завершилось, и Жукова снова возвратили в подмосковную Сосновку, в казённый, пустынный, старый дом, где редко звучали телефонные звонки и ещё реже появлялись гости, тем более писатели или журналисты. Чья-то недобрая, но могущественная рука держала ту «дверь» запертой, приоткрывая её редко, только в крайнем случае и всегда неохотно.
Такой случай произошёл однажды, когда Симонов и кинорежиссёр Василий Ордынский задумали снять киноинтервью с прославленными полководцами войны И. Коневым, К. Рокоссовским, Г. Жуковым, героем Смоленского сражения генералом М. Лукиным, другими участниками битвы за Москву для документального фильма «Если дорог тебе твой дом».
Предполагалось Георгия Константиновича снова пригласить в деревню Перхушково, в тот самый дом (он сохранился) на берегу безвестной речушки, где в период самых тяжёлых боёв стоял командный пункт фронта и откуда он управлял войсками. Это было знаковое место, и Симонов хорошо помнил, как был здесь зимой 41-го с писателем Василием Ставским, очень известным в те годы журналистом и писателем. Со Ставским Жуков подружился ещё на Халхин-Голе, где командовал группировкой советских войск в победоносных боях с японцами, за что и получил первую Золотую Звезду.
С ноября 41-го года в деревне Перхушково командующий обороной Москвы держал свой штаб. Он дружески принял гостей, уделил им внимание, хотя обстановка была крайне напряжённой. Накануне большая группа противника, числом где-то около полка, преодолевая глубокие сугробы, прорвалась к штабу фронта.
В молчаливом берёзовом лесу завязался жестокий бой, в котором, кроме подразделений охраны, приняли участие почти все штабные офицеры. Жуков приказал поставить на пороге станковый пулемёт с заправленной лентой, а рядом с развёрнутой картой положил автомат. На недоумённый вопрос гостей ответил: