Если б мы не любили так нежно
Шрифт:
Кошки скребли на сердце незадачливого Дон-Кишоте. Росомахи. Медведи. Да какой из него Дон-Кишоте! Ламанчский рыцарь был все-таки фанатиком в своих заблуждениях. А ведь почти в каждом мелком захолустном дворянине, да и вообще в человеке, кроме Дон-Кишоте, живет и неумытый мужлан Санчо Панса, с евангельской простотой радовавшийся настоящей жизни, не строивший воздушные замки, не гонявшийся за пустой мечтой!..
Попади сейчас Санчо на Смоленскую землю, он бы сказал примерно так: «Синьоры солдаты! Была на вашем веку у Руси одна война с Польшей, теперь громыхает вторая. И третья не заставит себя ждать. И так без конца, век за веком. Воюете вы и по тридцать, и по сто лет. И когда же, люди добрые, надоест вам это смертное убийство? Когда перекуете вы мечи на орала? Когда придет тишина в святую Русь? Ведь даже самый воинственный из рыцарей, Дон-Кишоте, в конце
Он походил на Дон-Кишоте и когда стремился воскресить день вчерашний, эпоху рыцарства, и когда, желая стать благопопечительным помещиком, мечтал о раскрепощении народа, хотел сегодня жить завтрашним днем, нетерпеливо торопил будущее. Сплошное донкишотство! Но насколько беднее и зауряднее была бы его жизнь без этой безрассудной торопливости, без восторженной мечты, без романтики!..
Армия, выступив с заплечным провиантом всего на две недели, по истечении оных оказалась почти безо всякого довольствия. Поляки, планомерно отступая, увозили или сжигали припасы. Деревни были ими уже начисто обобраны. Все роды оружия в армии Шеина кормились за счет фуражировок и реквизиций у местного населения, а попросту говоря, грабительством и хищениями. Грабили своих же русских нищих и голодных поселян, столько лет ждавших освобождения от ляшского ярма в редких, разбросанных далеко друг от друга деревеньках. Расчет на довольствие армии путем реквизиций в бедной, малонаселенной и опустошенной врагом стране не оправдался. Польское пограничье никак нельзя было сравнить, например, с богатой, густо населенной Фландрией. Пустые обозы, посланные в Москву за продовольствием, не возвращались. Шеин не решался рассредоточить свои войска на большей территории, чтобы прихватить побольше городов и деревень, не хотел разжать свой кулак, занесенный над Смоленском. По полсотни рейтаров или стрельцов наваливались на одного поселянина, обдирали его как липку… Все бремя кормления армии легло на простой народ. Подобно саранче, войска сожрали недавний урожай, спрятанный от поляков. Лишения и нужда ослабляли армию, чахли ее силы. Главный род оружия — кавалерия из-за трудностей с фуражом стала бременем и вследствие падежа лошадей неминуемо должна была утерять свое решающее значение.
Рейтары, размещенные на постой в деревнях под Дорогобужем, вели себя словно в завоеванной чужой стране: лупили хозяина-крестьянина, выгоняли из его же постели, а то и из дому, распутничали с его женой, бесчестили его дочь, отнимали скотину, птицу, корм для лошадей. В своем шквадроне Лермонт еще кое-как наводил порядок, разрешая брать у крестьян лишь положенную по закону солому, расселяя рейтаров по одному в каждый дом. Среди воинов его шквадрона было, понятно, много недовольных, но до открытого бунта дело не доходило, старые рейтары в своем шквадронном души не чаяли, зная его как человека бесстрашного и справедливого. Но в других шквадронах полка продажное воинство с объявлением войны Речи Посполитой совсем распоясалось, гнуло беззащитных холопев и поселян в бараний рог, выжимало последние соки из разоренного народа в Пограничье.
Долго цеплялся Джордж Лермонт за свои книжные представления о джентльменах удачи, но давно понял, что нет у забулдыг наймитов и грана рыцарской романтики. И была ли она, эта романтика, в век Томаса Лермонта, в век Тристана? Не выдумали ли ее досужие писаки? Может, и в нем самом неистовый разгул последней зимы в Москве загасил зеленой последнюю еще тлевшую в сердце искру рыцарства? Давно уже перестал он клясться именем матери и честью отца.
— Наши рейтары, — сказал он захворавшему полковнику, коего возили на телеге, — берут у поселян последний хлеб, а хлебу в этом году род худой. Люди умрут от голода или убегут на Дон, за рубеж польский или в башкиры. Рейтары похватали и семенной хлеб. Это безумие. Сделайте что-нибудь, я чаял в вас больше пути и дела. Истинно чаял я в вас больше проку… Воин и крестьянин как душа с телом — не будет крестьянина, не будет и воина.
Полковник только моргал и морщился — его донимал геморрой.
— Все войско… уф… уф… грабит, — наконец выдавил он из себя, — Москва… уф… уф… не шлет нам ничего… Трубецкой там мудрит, финтит… Я ничего не могу поделать… Клянусь… уф… уф… уф… впал в изнурительное состояние… в костях великий лом… уф… зубы выгнили… худо варит желудок… уф… уф… во всех походах был безотлучно…
В отчаянии взывал Лермонт к Слову Божию:
— Помнишь у Исайи: «Ибо я, Господь, люблю правосудие, ненавижу грабительство с насилием и воздам награду по истине»…
На следующий день полковнику полегчало. Скрепя сердце Лермонт снова пошел к нему с гневными жалобами.
— Вы напоминаете мне Телемаха, — проговорил неокрепшим голосом полковник. — Помните такого святого? На арене амфитеатра пытался этот сумасшедший остановить кровавые побоища гладиаторов — и чего добился? Народ забросал его камнями, превратил в котлету по-римски.
— Зато его канонизировали и чтят как святого во всем христианском мире, — возразил живо Лермонт, — вот уже одиннадцать веков! Более того, он недаром пожертвовал собой — с четыреста четвертого года — года его убийства толпой римской — бои гладиаторов запрещены.
— Да разве мы с вами не гладиаторы?! — криво усмехнулся полковник рейтаров. — Клянусь тремя Царями Кельна, самые настоящие гладиаторы. Сражаемся по чужой указке за злато и за живот свой… уф… уф… тьфу, гром и молния! Опять приступ!..
Старый кельнский рыцарь застонал, заскрежетал зубами. Исказилось его лицо — опухшая от пьянства рожа с боевыми шрамами. Вся история Московского рейтарского полка была написана на этой роже, не говоря уж о домосковской предыстории.
— Скоро прощусь я с тобой, ротмистр, — прохрипел полковник, — с тобой и с полком моим. Помни, я любил тебя, хотя всегда считал безнадежным Дон-Кишотом. Ото всех недругов и наветов тебя, правдоискателя несчастного, спасал, укрывал, а накопил ты их уйму. Только бездельники и блюдолизы не имеют врагов. А я сам мечтал в юности быть Амадисом, Тристаном, настоящим рыцарем. Ты и сейчас стремишься им быть, только этот мир не для Дон-Кишотов. А я быстро превратился в скотину, разбойника, на рейтарском довольствии, даже на конском корме, разрази меня Господь, наживался. И все пропивал! Все тратил на какую-нибудь шлюху. Словом, пожил я славно. Уф… уф… Опять начинается… Да постоят за меня трое Царей Кельна, когда я подойду к жемчужным вратам святого Петра!..
Не только разнузданные рейтары, но царское войско вело себя в своей стране, «Царь им велел боронити», не лучше, чем англияне в Шкотии. И как шкоты восстали против насильников и угнетателей, так и русские страдники и холопи поднимались против царской рати, в отчаянии дубинами, топором и косой обороняли живот свой, все чаще вспоминали народного богатыря Болотникова.
— Вашими бесчеловечными действиями, — прямо сказал он полковнику рейтаров, — вы не только вызываете нарекание и бесчестие на рейтаров, вы повернете чернь против нас! И вновь, как в Смуту, всколебнется чернь на бояр и начнется кровавая междоусобица, вину за кою будут нести одни только притеснители. И уничтожит чернь войско, пойдет на Москву! Положит пусту все царство из края в край!..
— Мы вздуем проклятую чернь, — ответил с усмешкой полковник. — Не посмеет подняться против Царя… Уф… Уф… У нас оружие, а у нее его нет… Уф… Уф… И мы ее розгами, батожьем, кошками!.. А молодых холопев — в рекруты!.. Русские — это скот. Триста лет были они невольными рабами у татарских баскаков и еще триста будут добровольными рабами у своих Царей!..
И Лермонт замолчал, понимая всю бесполезность своего спора со старым наймитом, коему наплевать было на народ с колокольни Ивана Великого. А ведь в ту пору уже мужал на Дону Степан Разин, уже оставалось всего каких-нибудь три десятка лет до того рокового дня, когда князь Юрий Долгорукий, потомок того самого, повесит брата Степана, а Степан станет во главе крестьянской революции. Уже бежали на Дон казаковать холопские ватаги со Смоленщины и других земель Московской Руси. Среди голытьбы зрел страшный бунт. Скоро войдут в возраст бесстрашные народные вожаки-разинцы: Максим Нечай, Василий Ус, Сергей Кривой, Федор Шелудяк, крепостной Чирок… Уже закипал тихий Дон… Настанет день, и «воровские шайки» и еретица старица Алена — «Богатырь-ведьма» Разина будут крепко бить рейтаров и их полковников — Зубова и Зыкова…
Через много-много лет девятнадцатилетний потомок Лермонта будет писать в своем первом романе «Вадим»: «Умы предчувствовали переворот и волновались: каждая старинная и новая жестокость господина была записана его рабами в книгу мщения, и только кровь могла смыть эти постыдные летописи. Люди, когда страдают, обыкновенно покорны; но если раз им удалось сбросить ношу свою, то ягненок превращается в тигра: притесненный делается притеснителем и платит сторицею — и тогда горе побежденным!..»
Вот о чем предупреждал ротмистр Лермонт своего полковника. Доживи он до разинщины, вспомнил бы горящие деревни под Смоленском, бунт, кой читал он в хмурых глазах холопев.