Если бы меня спросили
Шрифт:
Да наверное, и не должно было, ведь это видел только Вадим. К приезду отца его жена принимала ванну и парикмахер-визажист, что тоже приезжала к назначенному времени каждый день, приводила её к вечеру в божеский вид.
Вечером они с отцом ездили «дышать свежим воздухом», как они называли свои ежевечерние прогулки, как и положено беременной женщине. Ужинали в каком-нибудь хорошем ресторане, где она капризно выбирала что-нибудь низкокалорийное, гипоаллергенное и протеиновый десерт, как советовал её диетолог.
Вадим сходил с ними пару раз ещё до того, как разбил машину, а потом
Ещё он слышал, как она рассказывала отцу про йогу, где потянула мышцу, про боль в пояснице и визит к гинекологу, который пришлось перенести, потому что у неё не было машины, а его администратор отказалась прислать за ней служебную.
— Ты же знаешь, как я отношусь к такси, — тоном профессиональной лгуньи возмущалась она. — Ещё не хватало заразу какую-нибудь подхватить. Его кто только не водит. Там кто только не ездит.
Нет, тварь не боялась, что Вадим её сдаст. Ведь, даже если он расскажет отцу про её диванные посиделки, тот ему или не поверит, или что вернее, оправдает любую её выходку гормонами, а сына обвинит в предвзятости. Даже если Вадим весь дом обвешает камерами, отец не будет смотреть записи и не станет никого слушать.
Борис Воскресенский был умнейшим человеком, талантливым адвокатом, жёстким дельцом, принципиальным руководителем, но, когда дело касалось его жены — глох, слеп, резко глупел и ничего не хотел замечать.
Вадим не понимал отца, но так уже было и не раз.
Было, когда Вадиму едва исполнилось семнадцать, и Ольга стала наводить в мамином доме свои порядки: выкидывать вещи, вырывать тюльпаны, переставлять мебель.
На все жалобы Вадима, вытаскивающего из помойки мамины платья, рыдающего над загубленными луковицами и упрямо возвращающего мамины винтажные стулья на место, отец спрашивал: «И что ты будешь делать в этими тряпками? Хранить? Она не вернётся и их не наденет». Это про одежду. «И кто за ними теперь будет ухаживать? Может, ты?» — это про тюльпаны. «Тебе не кажется, что перестановка никому из нас не повредит?» — про мебель.
А однажды отец сорвался и заорал: «Всё, успокойся! Угомонись, слышишь! Её больше нет! Нет и никогда не будет! И ничто, ни эти тряпки, ни эта рухлядь, ни эти цветы её не вернут. Ей всё это уже не надо. А мы… мы должны жить дальше. Слышишь? Просто должны как-то жить».
— Почему вы просто не уехали, не продали дом, не переехали в другой? — спросила его Ирка.
— Я не знаю, — пожал плечами Вадим. — Я был несовершеннолетним, чтобы самостоятельно принимать решения, а тем более указывать отцу, что и как ему делать. К тому же настолько подавлен, потерян и слаб, чтобы бороться с этой тварью, которая его словно околдовала, что даже не сразу понял, что должен бороться. Не ожидал, что он предпочтёт бабу — сыну. Ну и остаться там, где всё напоминало о маме, ещё дышало ей — нам обоим казалось легче, чем начинать где-то с чистого листа, словно съехав, мы бы предали память о ней, ведь это был её дом, а мы не хотели её забывать.
— И тварь тебя победила?
— Тварь готовилась к борьбе, поэтому в итоге победила. А я был юн и наивен, поэтому в итоге проиграл. Сам сглупил и всё окончательно испортил, едва мне исполнилось восемнадцать.
— Попытался
— Увы, — вздохнул Вадим. — Но в итоге получил от отца пощёчину, которую до сих пор не могу простить, и порвал с ним все отношения. Я молча уехал. Он молча остался. С ней.
— А сейчас? — спросила Ирка.
— Я искренне надеялся, что тварь успокоилась, ведь ей больше ничего не угрожает. Они поженились, она, наконец, ждёт ребёнка. Да и я уже смирился, что отец выбрал её. Думал, сумеем найти общий язык, забудем, отпустим прошлое, начнём всё сначала. Но нет, тварь она и есть тварь…
— Теперь можешь с чистой совестью выставить нас с отцом на улицу? — усмехнулась тварь, налив себе кофе.
— Да, именно так я и собираюсь сделать, — усмехнулся Вадим, не намереваясь вступать в любом случае проигрышную для него перепалку, забрал ноутбук, свою чашку и ушёл в зимний сад.
В мамином когда-то цветущем зимнем саду уныло покачивались пустые подвесные корзины с торчащим из пыльных каркасов растрёпанным кокосовым волокном; памятниками былого великолепия высились в кадках засохшие деревья: оливковые, апельсиновые, лимонные; сквозь растрескавшиеся рамы дул ветер, уныло гоняя по полу жухлую листву.
В углу лежала груда рифлёной террасной доски, слегка потемневшей от времени.
Вадим смахнул со стола пыль, поставил на край кружку, ноутбук и вернулся к доске. Он не знал, для чего она была куплена и где планировала её класть мама, но точно знал, где она пригодится и куда могут переехать все эти шикарные глазированные горшки и обрести новую жизнь.
— Ох, ничего себе! — остановилась у террасы с содранным целлофаном Ирка.
— Тс-с-с, тихо, даже не дыши в ту сторону, спугнёшь, — подмигнула ей мама, прекрасно понимая, что Вадим их слышит. — Считаем сколько ещё доски нужно прикупить, и насколько углубиться в сад, чтобы всё это богатство влезло, — показала она на привезённые прямо с землёй и засохшими кустами горшки.
— Кто ж вас, бедненькие, так жестоко? — покачала головой Ира, глядя на погибшие оливы.
Вадим спрыгнул с настила, чтобы её обнять. С сожалением показал на грязные руки, запорошённый свежими опилками свитер, потянулся к губам.
— Мой сладкий программист-дровосек, — улыбнулась она, оставив на его губах горячий поцелуй и помаду. — Ты чего это удумал?
— Пришло время мечтам сбываться, — улыбнулся Воскресенский.
— М-м-м… так ты программист-волшебник?
— Ну, типа того, — стряхнул с груди опилки Вадим и полез в карман за телефоном.
— Здорово! Давно не виделись, — усмехнулся он на приветствие старого приятеля и получил приглашение встретиться. — Когда? Сегодня?!
— Ну, хотели в выходные, но там Соломон не сможет, да и ты говорил, что улетаешь, — пояснил тот. — Ну так что? Мы тут сидим уже, — назвал он адрес.
— Ок, — кивнул Вадим, отключился и посмотрел на Ирку. — Не хочешь поехать со мной на встречу одноклассников?
18