Если бы меня спросили
Шрифт:
— Может, я всё же домой? — как можно сострадательнее спросила Ирка, когда Воскресенский закончил разговор, но так и стоял, слепо глядя в мёртвый экран. Бровки домиком — это же похоже на сочувствие? — Тебе тут и так есть чем заняться, — показала кивком: из дома вышел хозяин помятого забора.
4
4
Хозяин
Василий Иванович Есаулов, отец Лёхи Есаулова, машинально отметила Ирка и предусмотрительно сдвинулась в тень, выскользнув из пятна света от уличного фонаря.
Как беглый зек, в телогрейке поверх майки, треухой шапке, с косматой бородой (и не скажешь, что приличный мужик, работает начальником какого-то цеха на Энергомаше) дядя Вася надвигался неумолимо, как айсберг на Титаник.
У Ирки с ним были свои счёты, вернее, не с ним, с Лёхой, которого Есаулов-старший ей всё в мужья сватал. Но с некоторых пор перестал.
Ирке было совсем не на руку, что Воскресенский въехал именно в его забор: с тех некоторых пор Ирка вызывала у дяди Васи стойкую изжогу, но Воскресенский сам не знал, что творит.
— Никуда ты не пойдёшь, — приказал он, тоже после звонка и аварии пребывая не в лучшем расположении духа. — Будешь давать показания.
— У меня ноги замёрзли, и коленка болит, я могу подхватить столбняк, если её не обработать. Ты же не хочешь, чтобы я подхватила столбняк, — нагнетала она, ещё надеясь сбежать.
— Нет, не для того я тебя спасал, чтобы ты умерла от столбняка, — усмехнулся Воскресенский и не дрогнул.
— Я вон в том доме живу, с мансардой, — в последней надежде Ирка показала вверх по улице.
— Угу, охотно верю, — кивнул Воскресенский. — Я тоже во-о-он там живу, — выразительно ткнул он в сторону, типа пальцем в небо, хотя, насколько Ирка помнила, именно там, в одном из дорогих коттеджей, он и жил. — И что?
Ну, всё что могла, она сделала, дальше пусть пеняет на себя.
— У-у-у… — выбил дядя Вася из пачки сигарету, когда, подслеповато щурясь, Ирку узнал. — Тоже твоих рук дело? — Кивнул в сторону машины.
Ирка развела руками.
— Что значит тоже? Я что, специально?
Ответ ему был не нужен, что бы она ни сказала. Он покачал головой, по-солдатски в кулак закурил, прикрикнул на собаку — пёс, наконец, заткнулся, — предложил сигарету Воскресенскому, а когда тот отказался, крякнул:
— Зря! Я бы на твоём месте закурил, — глубоко жадно затянулся.
— Я просто шла домой, — упрямо повторила Ирка. — Домой. Шла. Я. Мимо. Меня из автобуса высадили. Замёрзла, поскользнулась, — она вздрогнула от холода, засунула в карманы озябшие руки.
— Угу… — ещё выразительнее крякнул и ещё глубже затянулся старый гусь, словно Ирка заслужила, чтобы её высадили, и чтобы замёрзла. И заболела. А ещё лучше умерла.
И почему, когда говоришь правду, всегда выходит только хуже? Почему люди думают, что их правда правдивее, какую бы хрень они себе ни насочиняли?
— Можэшь зайти в магазын пагрэться, — прозвучало сзади, когда её снова передёрнуло и вообще стало поколачивать ознобом.
Это из цветочного пришёл Аббас, продавец или кто он там, брат хозяина? Все они в их дружной исламской семье братья. Только его не хватало!
Нет, Ирка ничего не имела ни против братьев, ни против ислама, ни против цветочного бизнеса, что чернявые парни держали по всему городу (Ирка даже не знала их национальность). Она была против, что этот джигит прохода не давал её соседке Машке, а той и восемнадцати ещё нет.
Черноглазый, чернобровый, жилистый, бородатый. Ему бы в октагон на татами, в бои без правил, в панкратион, а не цветами торговать и несовершеннолетним девчонкам мозги пудрить.
Один раз Ирка выволокла Машку за косу из его «Оазиса». Второй раз пригрозила, что спалит на хрен их цветочную шарашку, если он не отстанет от ребёнка. А потом павильон взял, и сам загорелся, когда там спал Аббас.
«Аббас, переводится как хмурый, строгий, суровый и любящий», — всхлипывала обиженная Машка, переплетая растрёпанную косу.
— Муюбящий, — ругалась Ирка. — Твоему Аббасу за тридцатник, его в Аббасии жена и детишки ждут. А ещё раз скажешь: «Ну и что?», пожалуюсь твоей матери, и отправит она тебя к отцу в деревню, мозги проветрить, — грозилась Ирка.
Но потом павильон чуть не сгорел, и Аббас сам отстал.
И хоть загорелось упавшее на обогреватель одеяло, Ирка точно была ни при чём, посматривал джигит на неё с тех пор с подозрением.
— Лопата есть, — сказал он с неопределённой интонацией, то ли утвердил, то ли спросил. «Вот сам и ешь свою лопату, — хмыкнула Ирка, — в своём магазыне», когда он добавил: — Я прыносить. Откопаэм.
— Мужики, погодите, а? Дайте я хоть ДПС вызову, — взмолился Воскресенский. Глянул на вновь зазвонивший телефон. Изменился в лице. Повернулся к хозяину дома: — Батя, всё порешаем с забором, не переживай. — Повернулся к Аббасу: — Спасибо, брат! — И потом только ответил.
— Ну и где ты? — спросила трубка мужским строгим голосом, который слышал даже притихший пёс. Воскресенский, видимо, случайно нажал громкую связь.
— Чёрт, пап… — выдохнул он, резко превращаясь из взрослого двадцатишестилетнего парня в малолетнего провинившегося пацана. — Я… Я в аварию попал.
Он закрыл глаза, сглотнул, видимо, ожидая выволочку.
— Так и знал, — разочарованно выдохнул отец. — Надо было самому ехать.
— Пап, я не… — начал Вадик, но тот уже бросил трубку.
Раздались короткие гудки. Иркино сердце сжалось: на Воскресенского больно было смотреть.
«Это всё я, я! — хотелось ей крикнуть. — Не разочаровывайтесь в нём, пожалуйста! Он мне жизнь спас!»
Ей было жаль, что он разбил машину, помял забор, застрял, не попал, куда ехал, но сильнее всего жаль, что подвёл отца. Что у того появился повод упрекнуть сына, а он ни в чём не виноват.