Если бы Пушкин…
Шрифт:
Понять, почему он выбрал для себя именно такой путь, чрезвычайно важно для проникновения в самую суть его замысла. И сопоставление «Мастера и Маргариты» с зощенковской «Голубой книгой» тут может оказаться в высшей степени полезным.
Свой взгляд на мировую историю Зощенко высказал еще до «Голубой книги». Высказал, правда, мимоходом, рассуждая о том, почему он дал герою своей повести такую непрезентабельную фамилию – Волосатов:
...
Нет, нам сдается, что фамилия Волосатов – фамилия правильная и подходящая.
А если кому-нибудь она все же покажется
Отличное, мощное и красивое имя римского императора – Калигула – обозначает всего-навсего «солдатский сапог». Имя другого римского императора – Тиберия – означает «пьяница». Клавдий – «разгоряченный вином». Дивное, поэтическое наименование – Заратустра, рисующее нам нечто возвышенное, поднебесное, обозначает, увы, в переводе с арабского – «старый верблюд». Мечта поэтов и желание многих дам называться хоть сколько-нибудь похожей фамилией – Ботичелли – в переводе на наш скромный язык означает всего лишь маленькую бутылочку или посудину. И, стало быть, сама фамилия будет по-нашему – Бутылочкин или Посудинкин. Эдип – «опухшие ноги».
Знаменитый художник Тинторетто – значит «маляр», «красильщик». Замечательный писатель Вассерман – Водянкин или там Водовозов. И даже фамилия политического деятеля Пуанкаре означает примерно – Кулаков (квадратный кулак).
Учительница французского языка, когда автор учился в школе, имела прелестную фамилию Матино, что чрезвычайно шло к ее задорному французскому личику. Однако, если эту фамилию, так сказать, перепереть на язык родных осин, то это будет просто нечто даже недостойное – дворовая собачонка. Или, значит, по-нашему – Дворняжкина!..
Нет, мы решительно не нарушаем мирового порядка, придавая нашему герою скромную фамилию Волосатов…
М. Зощенко. «Возвращенная молодость»
Мысль автора выражена ясно и четко, без обиняков. Василий Петрович Волосатов фактом своего бытия ни в коей мере не нарушает мирового порядка.
Лишь невнимательному взгляду может показаться, что речь тут идет о непрезентабельной, не слишком благозвучной фамилии героя. На деле все гораздо серьезнее. Речь идет – не больше не меньше – о том, что Василий Петрович Волосатов, с такой легкостью сумевший растоптать все свои воспоминания и превратиться в животное, по самой человеческой сути своей – наизаконнейшее дитя древнего, веками утвердившегося миропорядка. Он – естественный и закономерный продукт всей мировой истории.
Этим крошечным полупародийным отрывком Зощенко посягнул на многое.
Словно бы мимоходом, невзначай, легко и просто он проделал то, что когда-то пытался доказать шлиссельбуржец Н.А. Морозов в своих многотомных исторических трудах «Пророки» (1914), «Христос» (т. 1–7, 1924–1932). На основании сложных астрономических выкладок он отрицал реальность таких исторических лиц, как Юлий Цезарь, Август, Цицерон, Гораций…
Зощенко, в сущности, проделал то же самое. С той только разницей, что ему для этого не потребовалось никаких научных (а вернее, псевдонаучных) доказательств, никаких математических и астрономических выкладок.
Только что мы с вами, дорогой читатель, пребывали в уверенности, что римский император Калигула существовал на самом деле. И вдруг выясняется, что никакого Калигулы не было. И Тиберия не было. И Клавдия. И может быть, даже никакого Юлия Цезаря и никакого Августа тоже не было и в помине. А был просто-напросто некто Сапогов. Или Башмачкин.
Только что мы с вами были убеждены в том, что герои и полководцы сражались, апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, а живописцы Ботичелли
Такой взгляд на мировую историю не внушает ни бодрости, ни оптимизма.
Он оставляет впечатление скорее тягостное. Однако, судя по всему, создать такое тягостное впечатление не только входило в намерения автора, но было чуть ли не основной, главной его задачей.
Смутно чувствуя, что что-то тут не то, что взрывной волной этой злой насмешки оказался задет отнюдь не только привычный зощенковский герой, узаконенный объект сатиры (даже в самые мрачные для советской литературы годы хапу-гу-у правд ома сатирически разоблачать разрешалось), что эта мощная взрывная волна захватила и кое-какие другие, более крупные фигуры и сооружения, ортодоксальные советские критики попытались объявить это художественным просчетом автора, чисто формальной, стилистической его ошибкой. Им показалось, что Зощенко, эксплуатируя обаяние своего стиля, нечаянно получил эффект, на который он вовсе не рассчитывал. Некоторые даже увидели тут проявление формализма (модного в ту пору жупела). Им показалось, что язык исторических новелл «Голубой книги» – своего рода чистое комикование. Смех ради смеха.
Зощенко возражал. Он осторожно дал понять, что тот эффект, который показался его критикам побочной реакцией, возник отнюдь не случайно. Он прямо заявил, что достижение этого эффекта входило в его намерения и что оно было для него отнюдь не второстепенной задачей.
...
Критику показалось, что для исторических новелл не следует употреблять этот мой язык.
Но это ошибка. И вот почему.
Если бы исторические новеллы, помещенные в «Голубой книге», были написаны совсем иным языком, чем рядом лежащие советские новеллы, то получился бы абсурд, потому что историческая часть выглядела бы торжественно, что не входило в мои задачи. Во-вто-рых, мне нужно было разбить привычный и традиционный подход читателя к такой теме.
М. Зощенко. «Литература должна быть народной»
Убеждение, что история должна «выглядеть торжественно», как раз и составляет главную отличительную черту того традиционного подхода читателя к исторической теме, который Зощенко намеревался «разбить».
О том, до какой степени прочно въелся этот традиционный подход в сознание интеллигента, можно судить хотя бы по такому примеру.
Знаменитая картина Репина «Иоанн Грозный и его сын», как известно, представляет собой довольно натуральное изображение одного из самых драматических моментов жизни великого царя. В свое время именно эта натуральность изображения спровоцировала известный казус: один из зрителей с возгласом «Довольно крови!» кинулся на картину с ножом. Между тем никак нельзя сказать, чтобы, заботясь об этой самой натуральности, Репин так-таки уж совсем пренебрег торжественностью. Тщательно выписанное царское облачение, обстановка царских палат, ковры и прочее – все это довольно наглядно дает понять, что перед нами не какой-нибудь там мелкий домашний скандал, а историческое событие, что действующими лицами разыгравшейся драмы являются фигуры, находившиеся, так сказать, на авансцене истории. Репину в голову не пришло изобразить царя Иоанна Грозного в затрапезной одежде, в какой-нибудь монашеской скуфейке или, упаси господи, «в длинной ночной рубашке, грязной и заплатанной на левом плече», в какой Булгаков отважился показать своего Воланда.