Если бы я не был русским
Шрифт:
А начиналось-то всё с микроскопических детских самообманов, одних раньше, других позже, связанных у кого-то с высоким служебным положением и соответствующей зарплатой отца, у другого с хорошими оценками или старшинством в пионерской дружине и, наконец, мои полноценные читатели, у всех вместе совместным избиением или травлей какого-нибудь черномазенького или просто неполноценного мальчишки, в результате чего вы воочию убедились в несомненном превосходстве белой расы над чёрной и силы коллектива над мыльным пузырём индивидуализма.
Чем солидней и порядочней человек или представляемое им учение — тем грандиозней наступающий вслед за
«Тот, кто хочет влиять на толпу, не нуждается в логике аргументов. Он должен рисовать самые яркие картины, преувеличивать и повторять одно и то же».
Я ненастойчиво и нецелеустремлённо брёл в неизвестном направлении, и темноту душевную усугублял мрак окружающего мазохистского бытия: нескончаемые очереди, платные туалеты, бесплатное хамство и вечные грязь, разруха, неустроенность. Вот опять в разорванный строй доходных домов начала 19-го века и наверняка не убыточных по сей день втиснулся жидкий палисадник с уродливыми и убогими атрибутами детских забав. Неискушённый глаз суетливого прохожего не разглядел бы в этой проплешине, а через три дома в ещё одной, а там дальше в следующей ничего странного или занимательного, но Серафим и чувствовал и знал, что не проплешины то, а церкви, как здоровые зубы хорошей челюсти, выдранные обезумевшим дантистом.
А вот тут не плешь, а станция метро. И на месте бывшей Знаменской церкви почти такая же по форме, как была, но не церковь, а станция, и на месте Успенской, и на месте Козмодемьяновской. Странно, почему так любят станции метро гнездиться на обломках святых храмов? Не потому ли, что скрывают под собой входы и выходы из подземного царства преисподней?
На каждом перекрёстке стояли, пока ещё невинные с виду, детки с красными повязками на руках и с удовольствием посвистывали в милицейские свисточки на нарушителей уличного движения, с детства научаясь окрикивать и пресекать. С лотков, гнездящихся в местах наибольшей по своей бессмысленности людской толчеи, вместо ожидаемых и привычных раньше пирожков, апельсинов и мороженого продавали только куски кровавого сырого мяса. Видимо, строители бесповоротного будущего вконец изнемогли в страшной борьбе с этим пресловутым будущим и, только беспрестанно подкрепляясь сырым мясом, ещё могли вести титаническую борьбу с прошлым. Серафим во всей этой убоине, разложенной на улицах, видел своё мясо. Это его жаждавшую любви и мира плоть поделили между собой голодные граждане. Созерцая гигантскую мясоразделочную лавку — город, он измысливал требовать диетического убежища у какой-то вымышленной вегетарианской республики и, не находя таковой в реальном мире, почти вслух выкрикивал:
— Ешьте меня, жрите, нате!
Но, как известно, в городе, где подвизается Серафим, полным-полно людей, если не сумасшедших, то разговаривающих неизвестно с кем во весь голос, и поэтому монолог его затерялся в пустыне человеческой толпы.
Дабы читатели и на полном серьёзе уважаемые читательницы не посчитали моего героя, а заодно и меня унылыми мизантропами, неспособными к продолжению некоторых неоспоримых радостей жеребячь… земного бытия, сделаем так, что Серафим заметит как бы совершенно случайно следующую потенциальную продолжательницу этих самых сомнительных жеребячь… тьфу… земных утех.
А по улице шла королева лыжных, так сказать, прогулок и снежных лобзаний, новоиспечённая Венера, рождённая не пеной Адриатического или Эгейского морей, а кавголовским снегопадом. Шла, разумеется, как всякая женщина порядочной и горделивой поступью, в которой трудно заподозрить что-либо фривольное, неэтичное или, упаси Боже, эротичное. Глядя на подобные целомудренные телодвижения, никогда, особенно в юности, не скажешь, что эти же самые скромняги-женщины могут в иной обстановке совершать телодвижения иные, например, способствующие детозачатию.
Да, человек не животное, которое в простоте своей при любых обстоятельствах ведёт себя одинаково. Люди — лицемеры уже от рождения и в процессе жизни единственное, что они действительно совершенствуют — это лицемерие. К старости они становятся лицемерами-профессионалами и выкачивают из своего ремесла немалые прибыли в кредитных билетах и натурального достоинства. Наибольшего размаха и силы лицемерие достигает у так называемых актёров малых и больших драмтеатров, но о них я напишу как-нибудь в другой раз.
Мир, в котором мы живём, и так полон призраков. Зачем бы, казалось, плодить ещё призраков литературных? Затем же, зачем и всех прочих, то есть — низачем. Просто так. А может, и не просто. Как генеральный манипулятор, я, конечно, знаю, что делаю, но темню во избежание снижения читательского нездорового интереса. В литературе, как в покере. Если знаешь, у кого шестёрка пик, то дальнейшая игра теряет половину, а то и весь запас интереса. Где-то ниже я кое-что проболтаюсь о литературном манипулировании, но в таком месте, где бросить слежку за моими сомнительными героями вы будете уже не в силах.
К слову о литературных призраках. Разумеется, мозолистый ум бывалого литературного критика сразу разрешит эту проблему и раскусит, что любой из моих героев трижды миф и как образ из повествования не выявляется. И главный герой, и прочие женщины не женщины, а схемы без цвета, запаха и вкуса. Для мозолистых умов сообщаю, что от Серафима веет мужеством и пороком, мудростью и профанацией, сухим вином и снежными лобзаниями, комплексом полноценности и депрессивно-суицидными психозами. Возлюбленная его Лина — женщина без резких запахов, разве что сильно вспотеет, но в таковой ситуации все благоухают приблизительно одинаково. Но в последнее время всё более верх берут портвейново-коньячный дух Лен-го разлива и лёгкая гарь пресловутого семейного очага. От Жорки, как это ни странно, ни патологией, ни кошками не пахло, зато вечно разило то борщом, то жареными пирожками с мясом. О лыжнице, кроме вышеперечисленного, ничего пока сообщить не имею, поскольку обонять её теперь можем только посредством носа моего героя.
Она прошла, а Серафим только и успел, что поглядеть ей в лицо вопрошающим взглядом умного идиота. Потом немного поглазел ей вслед. Вообще среди людей, в отличие опять же от собак, есть некоторые невысказанные или полусказанные табу: нельзя пристально смотреть незнакомым людям, особенно женщинам, в глаза. Нельзя целеустремлённо созерцать женские ноги, грудь или ещё что-нибудь эдакое. Но можно смотреть им на уши или на плечи. Есть, конечно, такие, которым на все эти табу глубоко чихать. Они осматривают, обнюхивают женщин, подобно псам, но мы ведь не из таких. Правда? Верно ведь? А? Или нет? Ну, ладно, я вижу, что не из таких.
Итак, мы имеем несомненно прошедшую лыжницу и Серафима, который, как в народе говорят, «щёлкнул клювом». Клювом не клювом, а Серафиму тут ловить абсолютно нечего. Девушка она хорошая (я её по черновикам знаю), но ведь девушка, да к тому же идущая… А, кстати, вопрос мыслящей публике: куда обычно ходят девушки? Поступили записки. Посмотрим. В парикмахерскую, в женскую консультацию… Гм… в шашлычную, в баню, за алиментами. Да. Падение нравов налицо. Один пошляк написал даже, что на аборт. Его записку я вовсе обсуждать не буду, но сообщу зубоскалам, что прежде, чем сходить на аборт, нужно предварительно пойти на свидание, куда и идёт наша спортивная Венера. О шашлычных вы не забыли, а о свиданиях…