Если луна принесет мне удачу
Шрифт:
Проводник зажег свечку, воткнул ее в песок, и все горы вокруг задымили. Тогда он начал махать факелом в разных направлениях, и все струи пара, близкие и далекие, стали повторять движения факела.
– Бежим! – закричала Сусанна. – Бежим!
Она была права.
Запах серы, кипящая лава, летящие камни, дым, жаркий воздух, горячая земля; а вокруг низенький венчик из печальных холмов среди библейского пейзажа с худосочной растительностью; низкие тени и мрачный свет, который не оживляют пролетающие птицы; вокруг тишина и запустение; нельзя доверяться этой проклятой долине, граничащей с печальным озером Аверно. Здесь пахнет адом.
Когда они вернулись в Неаполь и направлялись в карете в гостиницу, Сусанна прижалась к Гверрандо.
– То место, – сказала женщина, – кажется мне символом нашего положения. Мы ходим по кипящему вулкану.
Гверрандо молчал.
– Ты же будешь любить меня по-прежнему? – спросила Сусанна.
– Всегда, – ответил молодой человек.
– Я, – пробормотала женщина, – после тебя не смогу любить больше никого. Я люблю тебя больше, чем себя.
– Это неправда!
Женщина посмотрела на него с негодованием.
– И ты утверждаешь, что это неправда? – воскликнула она. – Тебе недостаточно моего слова? Чего же еще тебе нужно? – Она заплакала. – Изображать любовь, – проговорила она сквозь слезы, – это и значит чувствовать любовь, проявлять любовь, дарить любовь.
– Ты права, – сказал Гверрандо, обнимая ее. – Ладно, хватит плакать.
– А ты думаешь, что я плачу взаправду? – закричала Сусанна, заревев еще больше. – Мои слезы – одно притворство, чтобы тебе было приятно. Все для тебя, чудовище, и такова-то твоя благодарность!
Гверрандо поцеловал ее.
– Не понимаю, – сказал он, – околдовала ты меня, что ли?
– Вы прекратите наконец? – закричал возница. – Вам тут карета или меблированные комнаты?
Он остановил лошадь, слез с козел и сказал:
– Выходите.
– Негодяй! – рявкнул Гверрандо. – Да как ты смеешь…
– Выходите! – повторил кучер, грозно помахивая кнутом.
Но в этот момент появился какой-то крупный мужчина – схватив за руку кучера, он сказал:
– Спокойно. Этот господин едет со мной. Пошел!
Он занял место на козлах, рядом с возничим, и заставил его ехать дальше.
В гостинице он ожидал вознаграждения от Гверрандо, но тот постарался улизнуть со своей подругой. Мужчина погрозил ему в спину кулаком:
– Мы еще увидимся и тогда посчитаемся! – прорычал он.
Поскольку весь вечер прождали Гверрандо, который так и не появился, к вечеру дон Танкреди обратился к Эдельвейс.
– Пойдем прогуляемся на свежем воздухе, – предложил он.
Они вышли вместе с Баттистой. Коляска медленно везла их к парку Грифео, вдоль дороги, с которой видно весь Неаполь. В воздухе пахло весной, а наши друзья сильно грустили.
Молодой человек повернулся к Эдельвейс, взял ее за руку.
– Мне сказали, девушка, что завтра вы выходите замуж, – пробормотал он.
Эдельвейс покраснела, как в тот раз в горах; она смотрела ему прямо в глаза.
Под этим взглядом Баттисте не хватило духу сказать то, что он хотел.
Все трое молчали.
Уже несколько минут в небе стояла полная луна; эта луна, такая благородная и древняя, которой нравится блестеть на развалинах и освещать хороводы белок на крутых склонах, поросших травой, на опушках леса.
– Какая красивая луна! – пробормотала Эдельвейс, вздохнув.
Дон Танкреди не хотел поддаваться грусти.
– Расскажите мне что-нибудь забавное про луну, – сказал он Баттисте. И приготовился бешено хохотать.
– Мы никогда не воспринимаем Луну серьезно, – сказал Баттиста. – И делаем плохо. Представьте, если верно то, что говорят астрономы, – то есть, что на Луне жизнь угасла. Значит, когда-то там были люди, животные и растения; веселье, обеды, музыка, драки, гордые планы, сплетни, ссоры, соблазнительные взоры, пустые обещания, болваны, вечная любовь и заслуженные награды; было нечто, имевшее большое значение, нечто непреходящей ценности, яркие факты, неотложные дела, неприемлемые условия, похвальные намерения, невыносимые люди, люди беспардонные, незаменимые, незабываемые, непримиримые и непреклонные, безутешные вдовы, и все прочее, что обычно присутствует в населенных мирах. Там наблюдалось большое
Баттиста умолк.
– Послушайте, – несколько резко сказал ему дон Танкреди, – сделайте одолжение, не говорите больше. И давайте вернемся. Завтра придется рано вставать. В десять часов нужно быть в муниципалитете.
У молодого человека сжалось сердце.
– Кто знает, приедет ли доктор Фалькуччо? – сказал он.
Он посмотрел на луну и подумал: если бы она была в первой четверти, он задумал бы желание. Но было полнолуние.
И все же – на всякий случай и ни на что серьезно не надеясь – Баттиста все равно задумал свое скромное желание.
Запряженная четверкой карета неслась во весь опор по белой проселочной дороге среди запыленных зарослей тростника и аромата горького миндаля… (И какого черта взбрело в голову этому доктору Фалькуччо поехать в карете!)
…а тем временем наши друзья медленно спускались к Неаполю в своей коляске.
Казалось, в домах никто не живет: все окна были открыты и темны, открыты и темны все балконы; но кто-то смотрел в эти окна и кто-то сидел на этих балконах; недвижные женщины дышали свежим воздухом и из экономии не включали свет; сестры ожидали братьев, чтобы накормить их ужином, глядя на ночной Неаполь, простиравшийся у них под окнами.
Несчастен ты, город, если кажешься таким веселым, а на самом деле – самый печальный в мире. Твои жители экономны и терпеливы: одного помидора и куска хлеба им хватает, чтобы поужинать. Сестры ждут у окна, когда братья вернутся от возлюбленных в свой убогий дом. Надо, надо нам, наконец, написать когда-нибудь роман об этих ленивых и сентиментальных молодых людях, бледных и толстых, с моноклем у глаза, которые сидят допоздна в ночных кабаках, наблюдая за ужином певичек, среди торговцев дарами моря, которые раскрывают ракушки, и бродячими музыкантами, поющими хором «Я люблю тебя!»; роман об этих молодых людях, которые доверительно шепчут на ухо официанту название блюда и замечают слишком поздно, как состарились, хотя в доме их по-прежнему называют «малышок».