Если парни всего мира...
Шрифт:
Ипполито с товарищами усыновил бы кое-кого из черномазых ребятишек, если бы капитан резко не призвал их к порядку: вы белые, лучшие из белых, потомки римлян, и вы согласны дать ваше имя существам низшей расы! Неграм можно оказывать покровительство, обращаться гуманно, но оставьте их там, где они есть, не становитесь на равную ногу с ними.
Один из солдат, злой на язык, заметил, когда они вышли от командира, что капитан не был таким несговорчивым, когда дело касалось негритянок. Он не брезговал их посещениями. Но, верный своим убеждениям, он не обращался с ними, как с равными. Менял через каждые три дня и все искал помоложе. Едва ли бы он посмел вести себя так с белыми женщинами.
— Сообщу-ка я о рождении девчонки в Париж, — объявляет полицейский техник, обрадованный тем, что нашлось наконец дело, которым можно
Сообщение о рождении ребенка несколько разрядило напряжение, царившее в Париже, в доме на Марсовом поле. Слабая улыбка промелькнула на лицах присутствующих. Но все трое продолжают молчать. Каждый остается наедине со своими мыслями. Достаточно малейшей искры, чтобы произошел взрыв. Они ждут этого момента, надеются на него — только тогда может наступить развязка. Каждый из них стремится скорее открыть свои карты, высказаться наконец.
Новость о рождении ребенка не прерывает течения их мыслей, направляет по иному руслу.
Ребенок... Если бы у Корбье с Лореттой был ребенок, были бы они счастливы? Слепой взвешивает в одну минуту все за и против: если он станет отцом, его это развлечет, ребенок поможет заполнить время, а главное, Корбье не станет больше опасаться ухода Лоретты.
Связанная обязанностями матери семейства, она не сумеет разорвать двойные путы: сын и муж. Вот положительная сторона. Отрицательные доводы более веские. Ответственность за появление на свет ребенка всегда казалась слишком тяжелой для Корбье, даже когда он был здоров. У самых мужественных людей бывают свои слабости. Мучительно думать, как могут сложиться у него отношения с ребенком, который будет знать отца только как человека неполноценного; а горечь от сознания, что он никогда не увидит рожденное от него существо! Есть еще одна причина, самая веская и самая позорная, в которой он с трудом признается даже себе. Корбье не допускает мысли, что в жизнь Лоретты войдет кто-то еще, помимо него, будь это даже его собственный сын. Он боится потерять какую-то частицу любви своей жены, знает, что не перенесет этого.
У Лоретты тоже мелькнула мысль о ребенке, который мог бы родиться у них с Корбье. Но, тотчас же отбросив эту мысль, она подумала о ребенке от Мерсье. Почему именно от него? Он не так красив, как ее муж.
Лоретта поздравляет себя с тем, что сохранила ясность мыслей и объективность суждений: это доказывает, что она не так сильно влюблена, как это ей показалось. Она хотела бы иметь ребенка для себя самой. Мужчина был бы простым орудием. Почему в этом случае не пожелать сына от своего мужа? Лоретта с тоской отмечает, что мысль о возможности физической близости с мужем кажется ей чудовищной. Как могла она выносить эту близость до сих пор? «Господи, господи, — молит Лоретта, — только бы это все кончилось! Только бы все снова было, как раньше! Иначе я с ума сойду». Но смятение, овладевшее ею в течение нескольких секунд, улеглось. Глубокое спокойствие, умиротворение снизошло на Лоретту. Она видит себя со стороны, как видят постороннего человека. Ей все ясно, и она спрашивает себя: каким образом ей легче преодолеть этот кризис, который, несомненно, был вызван появлением Мерсье? Никогда больше не встречаться или наоборот — сблизиться с ним? Лоретта склоняется в сторону второго решения.
Но тогда встает вопрос: объективна ли она, или, может быть, она только ищет предлога оправдать свои желания. Лоретта решает, что она объективна. Да и не все ли ей равно в сущности — она хорошо знает, чем это кончится.
Корбье сообщил Холлендорфу о рождении ребенка.
— Девочка лучше, чем мальчик, — сказал немец. — Девочек по крайней мере на войну не берут.
Он встает, смотрит на сына. Ганси спит в кресле, свернувшись калачиком, — привычка, которая появилась у него совсем недавно. Холлендорф заметил, что он стал часто улыбаться во сне. Бедный мальчик! Нагоняет упущенное. Жизнь его не балует, наяву он не улыбается так часто, как во сне. На долю его отца выпало больше радости. Холлендорф удивляется, почему всякий раз, как он вспоминает о своем детстве, в памяти всплывают одни и те же картины: вот он с отцом, матерью и братьями сидит в большой дядюшкиной машине. Они отправляются в Баварские Альпы. Холлендорф видит домик среди сосен, озеро, где так приятно выкупаться; кругом заснеженные горные вершины, куда можно взобраться только на канатах. Впрочем, нет, восхождение на канатах было гораздо позже, когда он уже был студентом. Собиралась большая компания, были и девушки. Гудрун, рослая, крепкая, заигрывала с ним. Он поддерживал эту игру, хоть Гудрун вовсе и не нравилась ему; но она распустила слух, что он робкий, застенчивый. Ложное мнение: когда он познакомился с Маргой, своей будущей женой, он доказал, что может быть предприимчивым, даже дерзким. Марга была маленькая, худенькая женщина, изящная и остроумная.
Вздыхая, Холлендорф возвращается к столу, садится у приемника, начинает вызывать Берлин:
— Алло, Берлин, всем, всем, всем, говорит Брауншвейг... Перехожу на прием.
Спокойный голос отвечает:
— Говорите, Брауншвейг. Я вас слушаю.
Холлендорф рассказывает о судне, которое терпит бедствие, об эпидемии, о сыворотке, отправленной рыбакам. Француз Сирне, прибывший в Берлин, не нашел никого на аэродроме. Американец Беллами должен был взять на борт медикаменты и доставить их в Осло, но вылетел слишком поздно.
Холлендорф прерывает сообщение:
— Вы меня слышите?
— Очень хорошо. Продолжайте.
Когда рассказ окончен, Холлендорф спрашивает:
— Вы можете чем-нибудь помочь?
— Может быть.
— Кто вы?
У Холлендорфа создается впечатление, что, хотя его неоднократно повторенный вопрос услышан собеседником, тот не имеет намерения отвечать ему.
Таинственный связной исчез. И снова призывы Холлендорфа падают в бездонную пропасть молчания.
Призыв был пойман радиостанцией особого назначения Советской Армии в Берлине. Помещение обставлено просто, без претензии. На стене портреты советских руководителей. Русский офицер, сидящий у радиоприемника, быстро набрасывает несколько строк на листке бумаги.
Вызывает дежурного, передает ему пакет:
— Начальнику базы.
Солдат отдает честь и выходит. Офицер в раздумье вертит карандаш в руках, потом машинально что-то чертит. Рисует он плохо, набросок по-детски наивен: корабль, вокруг которого расходятся неровные круги — волны, над ними самолет, который доставляет сыворотку.
В дверях появляется солдат.
— Товарищ лейтенант. — Офицер от неожиданности вздрагивает. — Разрешите передать пакет связному самокатчику, или можно подождать до завтра?
— Отправить немедленно.
Рука офицера тянется к бумаге с рисунком, мнет ее, скатывает в комок. Он отсылает вестового, резко выговаривая:
— В следующий раз, прежде чем войти, постучите.
Самолет Беллами опустился на военном аэродроме. Оформление прибытия отняло у летчика несколько драгоценных минут. Беллами со всех ног бежит к залу ожидания пассажиров. Прежде всего бросается в контору Эр Франс. Контора закрыта. Но на аэродроме все кое-что уже слышали об этой истории с медикаментами. Французский летчик стучал во все двери, надеясь найти адресата. Но он никого не нашел, никто не хотел связываться с этим пакетом. Беллами в ярости. Сборище идиотов! Когда он наталкивается наконец на телефониста, который припоминает о телефонном звонке из Парижа, Беллами не выдерживает. Разве тот не мог предупредить товарища, прежде чем спуститься в бар? Как, ему доверяют важное сообщение, а он даже не потрудился передать об этом ни начальнику аэродрома, ни санслужбе, ни экипажу самолета, о прибытии которого его поставили в известность. Молодой заносчивый телефонист, еще совсем недавно с таким удовольствием резко отвечавший анонимным парижским собеседникам, не смеет открыть рта под обрушившимся на него шквалом упреков. Только залившееся краской лицо и шея выдают его волнение. Униженным он себя не чувствует; ошибся, извиняется за промах. В сердце у него закипает ненависть, глухая злоба. В общем, все оккупанты хороши, вполне стоят один другого. Он вспоминает разрушенные дома, улицы, объятые пламенем, насилия над женщинами, разбитую мебель, украденные меха. Когда-нибудь наступит день расплаты: придет час, когда захватчикам заплатят за все и этот тоже получит по заслугам — пинок в живот.