Если покинешь меня
Шрифт:
Вдруг шаг его отяжелел, стал медленнее, словно ноги его налились свинцом: каждый из тех, кто двигался ему навстречу, мог быть Каткой, Вацлавом, старухой Штефанской, Иреной…
Гонзик подтянулся и заставил себя успокоиться. Вот и улочка. Но что это? Гонзик остолбенел: на том месте, где должен был быть их барак, — гора мусора, голый кирпичный прямоугольник фундамента, обрывки толя, заржавленное колено водопроводной трубы, оборванный шнур, патрон с разбитой лампочкой.
Команда лагерников разбирала соседний барак. Гонзик поймал за рукав одного из работающих:
— А
Юнец вынул сигаретку изо рта.
— Ну и вопрос! Вероятно, квартируют в гренландском посольстве!
Гонзик с замиранием сердца постучал в дверь управления лагеря. Медвидек его совсем не узнал. Он повел его в заднюю комнату, как новичка, тискал его руки, наваливался плечом.
Папаша Кодл прищурил глаза, наклонил голову набок.
— Имя твое я забыл, но эти веснушки и очки знаю, приятель!
Гонзик назвал себя.
— Иди сюда, дитя мое, дай обнять тебя! Потерявшаяся овечка покорно вернулась к своему старому пастырю. Ну-с, как там на белом свете? Везде хорошо, а в Валке лучше?! Так-то вот! Да ты садись, рассказывай.
Он налил гостю рюмочку; ангорский кот плавно прошелся по комнате и вскочил к хозяину на колени.
— И что бы тебе приехать на день раньше! В Валке вчера был праздник, еще сегодня братья облизываются! Папаша Кодл, друг ты мой, с понедельника стал начальником Валки! Господин Зиберт умер, упокой, господи, его душу. Натерпелся он, бедняга, досыта.
Пузырьки слюны вздувались и лопались в уголках его мягких подвижных губ, рука с длинным ногтем на мизинце ласково почесывала сладко мурлыкавшего кота.
— Теперь старый папаша Кодл покажет, что может сделать чешский патриот для своих людей на чужбине. Ты увидишь, каким станет лагерь! Никаких блох и клопов. Старые хибары уничтожу! Изолированный участок для словаков. Пусть себе там сидят! Венгерскую сволочь — на дальний конец, за церковь! А евреи пускай убираются в Реклингхаузен, Регенсбург, Оффенбах или хоть в задницу. Но здесь я их не потерплю.
Он выпил вина, вытер ладонью рот, ударил себя в грудь.
— Я устрою тут наших ребят как дома! — Он повысил голос сразу на два тона и немного подался вперед. — Только ненадолго это все. Верь мне, Гонзик: божьи мельницы мелют медленно, но верно. Скоро мы все вместе будем любоваться на нашу стобашенную, сидя за рюмкой вельтлина в «Золотом колодце».
Он пошатнулся, грязными пальцами помял серьгу в ухе, а другой рукой ткнул Гонзика в грудь.
— Ты, я, мы все, целая наша западная армия возвратится со щитом победы, верь мне! Мы встанем у кормила, а те, что отсиживались дома и лишь скулили о терроре, пойдут ко всем чертям! Коллаборационистов — за решетку, а коммунистов вздернем на фонарные столбы!
Гонзик понял, что папаша Кодл пьян.
— Где теперь живет Катка Тиц?
— Кто, кто?
Гонзик побледнел.
— Жила в тридцать шестой.
— Катка… Ага, ты прав, о черт, что делается с моей памятью! — Папаша Кодл растопыренной пятерней стал взбивать свою шевелюру. — Где живет Катка, тебе точно скажет девица в приемной…
— А
Папаша Кодл оставил в покое свои волосы и как-то странно посмотрел Гонзику в лицо.
— Ну, этот… — Папаша Кодл приставил к виску указательный палец. — Пиф-паф… Бог знает что ему, дурню, в голову взбрело…
Гонзик вскочил.
Кот в ужасе шарахнулся прочь с колен папаши Кодла.
— Фуй, ты чего пугаешь моего Микки? Говорю тебе: бабахнулся, и все тут!
— Когда?..
— Что я, гимназистка, чтобы вести дневник? Так месяца четыре тому назад.
Гонзик не помнил, как выбежал из управления лагеря. Он шел по двору, слышал звук собственных шагов и вдруг поймал себя на том, что как-то странно волочит ноги по песку. «Куда я плетусь, — подумал он. — Ведь я забыл спросить, где живет Катка!» Он вернулся, но в канцелярию не вошел, а остался стоять посреди двора, бессознательно глядя на черный траурный флаг, реявший на слабом ветру.
Вацлав. Их главарь!
А Гонзик был полон решимости при любых обстоятельствах заставить Вацлава вернуться домой, категорически отвергнув все его возражения.
Перед глазами Гонзика встала мать Вацлава, отец и маленькая Эрна. Он раза три был у них, но чувствовал себя не в своей тарелке, они были другие люди. Тем не менее эта пани с холеными руками и сдержанными манерами была матерью Вацлава. Знает ли она, что натворил ее сын? Хотя, как могла она это узнать?..
Гонзик уточнил номер Каткиного барака и пошел в указанном ему направлении. И снова волнение предстоящей встречи овладело им. Но радость его была омрачена. «Смерть каждого человека уменьшает меня, ибо я часть всего человечества», — сказал однажды профессор. Гонзик тогда не понял, но зато теперь хорошо уяснил смысл этого. Нет, не такой он представлял себе встречу с Каткой. Он не успел додумать: Катка стояла перед ним!
Он быстро оглядел ее, подбородок у него задрожал, и в горле защипало.
Она от неожиданности широко раскрыла глаза и как-то беспомощно развела руками.
— Гонзик!
И он почувствовал прикосновение ее щеки к своей щеке, а в руках — ее плечи.
— Откуда ты свалился, мальчик?..
Что-то в этих словах задело его, но он был слишком смущен и краснел, не выпуская ее руки, должно быть, он крепко сжал ее, так как Катка немного скривила губы и высвободила руку.
Он пошел рядом с ней. Все самое плохое было уже теперь где-то позади. Гонзик молол какую-то чепуху, но потом вдруг смутился и предложил на минутку присесть на скамейку.
— Папаша Кодл мне сказал, что Вацлав…
Катку передернуло. Она с тревогой посмотрела ему в лицо.
Гонзик снова растроганно смотрел на нее. В мечтах он так часто видел ее лицо, виски, нежную линию шеи, волнующий румянец на скулах, знакомую, милую ямочку, которая появлялась при улыбке на правой щеке. Теперь кожа ее лица показалась ему не совсем чистой, увядшей, словно Катка постарела на десять лет.
— Его похоронили в Фишбахе. Если хочешь, мы можем вечером туда сходить, — сказала Катка.