Если суждено погибнуть
Шрифт:
Но нет такой России, ее еще надо завоевать, и душа почему-то ощущает приближение беды. Беду эту надо обязательно одолеть. Только как одолеть ее без крови?
Операцию доктор Никонов провел быстро — хотя извлечь пулю из плеча поручика оказалось непросто. Она повредила костную ткань, но кости не перебила. Никонов, вытягивая пулю из раны, орудовал хирургическими щипцами как фокусник — и так приспосабливался к полусмятому куску свинца, и этак, сопел, клал голову на плечо, вытягивал губы трубочкой
— Все, Варя, — сказал он, вытирая полотенцем лысину, обильно покрытую потом, — поручика можно перевязывать. А пулю эту... — доктор покосился на тазик, — пулю оботрите, сделайте это тщательнее, чтобы не осталось ни одной кровинки, а потом подарите ее поручику. Очень ценный амулет. Есть поверье, что такая пуля отгоняет от солдата все другие пули.
— Рука... рука у него будет действовать? — спросила Варя каким-то жалобным голосом.
— Будет. Еще как будет.
Павлов, словно услышав эти слова, шевельнулся, застонал, Варя кинулась к нему с привычными словами:
— Тихо, миленький, не шевелись! Не надо... Иначе будет больно. А пока все хорошо... Все будет хорошо. — Щеки у нее сделались алыми, мелькнула и пропала улыбка, лицо приняло озабоченное выражение.
Очнулся поручик через два часа, замутненным взглядом обвел пространство, ничего, кроме засиженного мухами потолка, не увидел и спросил обеспокоенно:
— Где я?
Варя взяла его за руку, пощупала пульс. Пульс был учащенным, как при воспалении — именно его боялся доктор Никонов, когда торопил Варю с операцией.
— В лазарете, — ответила Варя.
— Варюша, это вы? — Тихий голос поручика дрогнул.
— Да, Александр Александрович... Не тревожьтесь, я с вами.
— Я не тревожусь, — поручик облизнул сухие, в бедах трещинках, губы, — когда вы со мною, Варюша, мне не о чем тревожиться. Я долго находился без сознания?
— Долго.
— Значит, ранение оказалось сложным.
— Пуля застряла в кости, но сейчас все в порядке, Александр Александрович, доктор благополучно вытащил ее.
— Меня зовут Сашей.
Вместо ответа Варя упрямо мотнула головой, поправила выбившуюся из-под косынки тяжелую прядь и ничего не сказала.
Перед поручиком внезапно высветилось, возникнув буквально из ничего, видение: небритый кавказец, не целясь, навскидку, стреляет вначале в Митрошенко, потом в него... Очень метким оказался стрелок. Павлов не выдержал, застонал. Варя нагнулась к нему:
— Может, воды? Пить?
Поручик вновь облизал сухие губы, проговорил едва слышно:
— Если можно...
Варя смочила водой угол полотенца, приложила его к губам поручика:
— Сейчас будет легче, потерпите немного, Александр Алек... Саша.
Павлов чуть приметно улыбнулся. Варя налила воды в железную кружку, поднесла ее ко рту раненого:
— Поаккуратнее только.
Павлов сделал несколько жадных глотков.
— Внутри все горит... Уж не была ли пуля у этого абрека отравленная?
Глаза Вари сделались испуганными, округлились:
— Доктор ничего такого не говорил.
— Доктор может этого и не знать.
Варя энергично затрясла головой:
— Нет!
Поручик вновь слабо улыбнулся и закрыл глаза.
К командующему Первой армией Михаилу Тухачевскому, которого сейчас так энергично теснил Каппель, приехала жена — Маша Игнатьева, тоненькая, со светящимся от счастья милым лицом. Тухачевский встретил ее на маленькой станции, где стоял роскошный вагон командующего армией, прицепленный к паровозу вместе с двумя другими штабными вагонами и платформой, к которой толстой проволокой была прикручена горная пушка, невесть как угодившая в эти далекие от гор края.
Вагон этот пригнали из-под Пензы, где он застрял на одном из крохотных разъездов, — богато отделанный, с бронзовыми подсвечниками, прикрученными к стенам, с зеркалами, обрамленными такими же яркими бронзовыми рамами, за которыми неустанно следил, каждую неделю чистил меловым порошком денщик командарма, с диванами, обитыми синим плюшем... Говорили, что в этом вагоне ездил великий князь Николай Николаевич, когда командовал Кавказским фронтом, потом вагон загнали на запасные пути, затем спрятали в одном из депо, потом он, по слухам, попал к Каппелю, но тот вскоре отказался от него, посчитав слишком роскошным для своей скромной персоны, вагон решили отогнать на север, а там его перехватили на одном из разъездов шустрые интенданты Первой армии.
Машу привезли к мужу на дрезине. Она еще больше похорошела, вытянулась — повзрослела, что ли, хотя сияющие глаза ее продолжали хранить восторженное детское выражение, хорошо знакомое Тухачевскому по той поре, когда он впервые встретил Машу Игнатьеву на балу в дворянском собрании. Она училась тогда в Шор-Мансыревской гимназии и влюбилась в высокого сероглазого шатена, бывшего на балу распорядителем — к борту парадного гимназического мундира у него была прикреплена голубая розетка.
Позже Маша Игнатьева стала близкой подругой сестры Миши Тухачевского, первой губернской красавицы, к сожалению уже ушедшей из жизни, и часто появлялась в доме Тухачевских на «законном» основании.
Сестру Тухачевского так же, как и Игнатьеву, звали Марией.
Увидев дрезину, Тухачевский выпрыгнул из своего роскошного вагона и, забыв про то, что он командарм, бегом, будто юный кадет, только поступивший учиться в московское Александровское училище, помчался навстречу дрезине.
Раскинул руки в стороны:
— Машка! Золото ты мое!
Маша кинулась в объятия Тухачевского и неожиданно расплакалась.
— Ты чего? — Тухачевский опешил — женские слезы он переносил с трудом. — Что случилось? Кто-то обидел тебя в дороге?