Если суждено погибнуть
Шрифт:
— Счастливые, — вздыхал старик, — ни тех, ни других не знают. Это же самое милое дело — никого не знать, никого не видеть,
— Это называется независимостью, — солидно вставила в разговор свое суждение Варя.
Поручик пошел на поправку: молодой крепкий организм взял свое.
— И бандюки перестали попадаться. — Старик Еропкин озадаченно поскреб пальцами затылок. — С ними как-то это самое...
— Что «как-то это самое»? — не поняла Варя.
— Веселее было.
У Вари невольно, словно сами по себе передернулись плечи;
— Кому как.
Видя,
— Во всякое село за хлебом с картошкой ныне не войдешь, — народ стал дюже недоверчив: чуть что — и в пузо тебе уже ствол глядит. Деньги люди перестали признавать, с керенками, извините, барышня, уже в нужник ходят, царскими простынями также подтираются... — Дед не заметил, как от грубой речи его Варя покраснела, поручик тронул старика за руку:
— Поаккуратнее в словах, Игнатий Игнатьевич, пожалуйста.
Старик умолк, словно на ходу споткнулся, звонко клацнул челюстями, смутился, будто находился в гимназическом возрасте.
— Извините меня, дурака, — проговорил он неожиданно шепеляво, с присвистом — ну ровно бы невидимый столб, которого он не заметил, вышиб ему передние зубы. — Берут только монеты да цацки разные... Украшения с дамских пальчиков.
— У вас, по-моему, одна винтовка лишняя, — проговорил Павлов.
— Лишнего оружия не бывает, ваше благородие.
Павлов даже не стал комментировать эту фразу, он на нее просто не обратил внимания.
— В тревожное время оружие ценится не дешевле золота. Скорее — дороже. Надо одну винтовку обменять на еду. Дать в придачу пару запасных обойм — еды за это больше получим.
Старик Еропкин покрутил головой — терять винтовку ему не хотелось. На дне телеги, под сеном, под дерюгой, совершенно невидимая и неощутимая, у него лежала новенькая, в заводской смазке, хорошо обмотанная тряпками трехлинейка. Заветную винтовочку эту старик Еропкин никому не показывал... Было удивительно, что поручик ее обнаружил. Интересно, как обнаружил, чем? Хребтом своим, что ли? Либо крестцом?
— У меня есть вот что, — сказала Варя, сунула руку в карман вязаной кофты, достала оттуда крохотную железную коробочку.
Поддела ногтем крышку коробочки. На черной бархатной подстилке лежал изящный перстенек с синим блескучим камешком.
— Сапфир, — неожиданно погрустневшим голосом произнес поручик, — очень чистый, с хорошей огранкой. Держите-ка, Варюша, это кольцо при себе.
Сапфир этот мне дядя привез с Мадагаскара, когда эскадра Рожественского в конце девятьсот четвертого года шла на выручку Порт-Артуру, то на несколько дней заходили на остров, где производят масло еланго-еланго. — Видя, как удивленно блеснули глаза старика, Варя пояснила: — Это по части дела, к мужчинам не имеющего никакого отношения — связано с парфюмом. Масло идет оттуда прямо в Париж для производства ароматизированных жидкостей... Поставляется только в Париж, и больше ни в один из городов мира. На местном рынке дядя и купил этот сапфир, а позже, в Москве, к моему шестнадцатилетию, камень огранили и поставили в это колечко.
— Видите, Варя, оказывается, камень — не просто память
— Но если у нас не будет продуктов, я готова им пожертвовать.
— Не нужно. Игнатий Игнатьевич обменяет на продукты винтовку. Этого будет достаточно. Винтовка ныне — более ценный товар, чем украшения. Я же, как поднимусь, добуду пару винтовок в запас. На всякий случай.
— Запас карман не трет. — Старик Еропкин крякнул. Расставаться с винтовкой ему очень не хотелось. Но и выхода другого не было. Поручик прав — винтовку надо обменять на харчи, не голодать же. Варино колечко трогать нельзя. По лицу деда пробежала тень, глаза посветлели. Он вновь вздохнул. — Только где его взять, запас-запасец этот?
— Найдем. Война любит всякие неожиданности, иногда такие подарки преподносит — м-м-м!
— Ладно, — согласился с поручиком старик, вытащил спрятанную винтовку, стянул с нее тряпки и ловко подкинул в руке.— Не карабин, конечно, в два раза тяжелее, но зато бьет так, как карабин не бьет... Не хуже пушки.
Остановились в лесочке неподалеку от богатого, поблескивающего жестяными крышами села: раз есть такие крыши — значит, люди здесь живут в достатке. Дед Еропкин соскочил с телеги, встал за куст, вгляделся в дома.
— Тихо уж больно, — сказал он, поежился. — Даже собаки не лают.
— Сытые, потому и не лают.
— В богатых селах люди живут жадные. Ну что, будем испытывать судьбу, ваше благородие, или нет?
— А почему бы и не испытать?
— Тревожно как-то... И тишь эта странная.
— Если бы вы знали, как я не люблю тишину. Самое противное, что может быть на фронте, — это тишина.
— Ладно, — решительным тоном произнес старик, подкинул в руке винтовку, сунул в карман две запасные обоймы. — Ждите меня с куренком, картошкой и двумя караваями хлеба.
Он еще раз выглянул из-за куста, перекрестился и боковой тропкой, в обгиб леса — тропка эта была хорошо обозначена, люди ходили по ней часто — двинулся в село.
Погода испортилась, хорошие деньки с серебристой паутиной и угасающим теплом бабьего лета остались позади, в кустах оживленно тенькали синицы, эти птички обязательно оживают, делаются говорливыми, когда наступает осень. Поручик и Варя смотрели вслед старику Еропкину, тот взгляд их чувствовал, старался держаться гоголем, походка его была прямой, как у молодого, голова весело вздернута.
Машинально подняв руку, Варя перекрестила его узкую, с выступающими лопатками спину.
Синицы стаей поднялись в воздух и исчезли. Сделалось тихо. Поручик поморщился: опять эта отвратительная тишина. Он повернул голову, увидел совсем близко от себя лицо Вари, услышал, как в ключицы его больно ударило внезапно заколотившееся сердце.
— Варя, — проговорил он и умолк.
Девушка взглянула на него выжидательно. В следующий миг у нее насмешливо дрогнули губы, в глазах задвигались, заполыхали крохотные огоньки. Взгляд сделался лучистым. Но через несколько мгновений глаза затуманились, в них вспыхнуло что-то яркое и погасло...