Если суждено погибнуть
Шрифт:
Колонна шла молча. Раньше было так: чтобы поднять настроение, кто-нибудь обязательно затягивал песню, колонна дружно подхватывала ее, лица светлели, делалось легче дышать, но сейчас этого не было — лишь взметывалась из-под каблуков пыль, невесомая, серебристо поблескивающая, повисала в воздухе, превращаясь в неподвижное облако и долго не опускалась на землю.
К Вырыпаеву на коне подъехал Синюков, мрачно покосился на идущих солдат:
— Никогда не думал, что после летней кампании, когда мы с лету брали города, будем отступать.
—
— Твоими устами, Василий Осипович, мед бы пить.
— Я — оптимист, Николай Сергеевич. И — верующий человек. Верю в то, что Господь нам поможет.
— Я проверил обоз, осмотрел подводы с ранеными. Нет Павлова — потерялся он. Вместе с сестрой милосердия и возницей.
— А не мог он пристрять к какому-нибудь хутору да сыграть с сестрой милосердия свадьбу? А возницу сделать посаженым отцом, а? Я этого возницу знаю.
— Насчет свадьбы — исключено.
— В таком разе поручика жалко. — Вырыпаев постучал черенком плети по луке седла. Лицо у него было усталым, в голове, в висках, появились редкие седые волосы. — Что ты предлагаешь?
— Послать кого-нибудь на лошадях в поиск. Павлов — человек дисциплинированный. Направление, по которому идет армия, может не только ноздрями — бровями ощутить. Раз отстал — значит, с ним что-то произошло.
— Не хотелось бы. — Вырыпаев поморщился. — Поручик заслуживает лучшей доли, чем гибель в тылу от пули какого-нибудь бандита в сапогах, сшитых из вонючей ворвани.
— Не будем терять время, Василий Осипович.
— Правильно, — одобрил предложение полковника Вырыпаев. — Мобилизуй небольшую группу... Это надо. Кого пошлешь?
— Просится прапорщик Ильин.
— Не знаю такого.
— Да знаешь ты его. Друг Дыховичного, который застрелился.
— Ильин — слишком распространенная фамилия. Ладно, посылай прапорщика. Дай ему двух человек и подмогу.
— Командующему будешь докладывать?
— Незачем. У него и без того голова кругом идет. Кто еще, кроме Ильина, был близок к прапорщику?
— В роте у него было много ижевцев. Легендарные люди... Но ижевцы все ушли. Жаль, нет этого... — Синюков помотал рукой, силясь вспомнить фамилию Дремова, но не вспомнил, набычился упрямо, снова помотал в воздухе рукой.
Вырыпаев невольно погрустнел: таких людей, как ижевцы, в отряде Каппеля сейчас не хватало.
— Посылай людей в поиск, — сказал он. — Только сориентируй их, куда, в какое место им надо возвращаться... Иначе угодят прямо в руки к Тухачевскому.
— Да. Бывший гвардии поручик будет этому очень рад.
Ижевцы продолжали держаться.
Рабочие дружины, дравшиеся в одних рядах с Каппелем, вернулись домой — на своей сходке они решили, что надо защищать родные заводы, иначе придет Троцкий со командой — худо будет всем, он все порушит.
На подступах к заводам по всем правилам военного искусства были отрыты окопы в полный профиль, собраны боеприпасы, города Ижевск и Воткинск обнесли тремя рядами проволочных заграждений.
Общим сигналом для немедленного сбора рабочих, которые даже у станков продолжали стоять с винтовками, были заводские гудки.
По гудкам ижевские и воткинские работяги, среди которых не последним человеком был Дремов, заполняли линии окопов, по заводским гудкам шли и в атаку.
Дремов уже несколько ночей подряд спал урывками — час-два в сутки. Лицо его от бессонницы сделалось черным, глаза провалились — маска мертвого человека. Он должен был давным-давно согнуться, рухнуть, будто подрубленное дерево, но Дремов стоял на ногах, в глубоко запавших глазах его загорались и тут же гасли, делались невидимыми некие упрямые свечечки. Напарником у него был кузнец Алямкин — рослый, под два метра человек в маленьких, с близко посаженными стеклами очочках, с пудовыми кулаками; когда под руками ничего не оказывалось, Алямкин дрался кулаками — крушил ими все подряд, как двумя кувалдами.
Алямкин считал себя коммунистом — он прочитал всего Маркса, фундаментальный труд его, «Капитал», цитировал наизусть, а вот большевиков Алямкин не любил, Ленина не признавал, называл его картавым треплом... Вот такой это был человек, Митяй Алямкин.
— Ну что, выдюжим мы или нет? — спрашивал он у Дремова, и голос его выжидательно вздрагивал, по потному круглому лицу пробегала тень, глаза за крохотными стеклами делались беспомощными. — Погонят нас отсюда или нет?
— Если бы я знал, Митяй, — лицо у Дремова было тусклым, страшным, Алямкин всякий раз, когда видел это лицо, вздрагивал, — уж слишком большая силища против нас прет — целая армия. Ар-ми-я. — Дремов в назидательном жесте поднимал указательный палец.
Дремов знал, что говорил: для того, чтобы плотно обложить Ижевск и Воткинск, была специально создана Вторая армия Шорина, солдатскую повинность в ней, так же как и в ижевских и воткинских дружинах, несли работяги — жители Пензы, Казани, Свняжска.
Одни работяги — рукастые, с отбитыми пальцами, с вечной масляной грязью, застывшей под ногтями, были молотом, другие — такие же работяги — были наковальней. В общем, из искры разгорелось пламя, и не щадило это пламя никого — ни своих, ни чужих.
— Разведчиков за окопы не посылал? — спросил Алямкин.
— Посылал. Недавно вернулись.
— И что?
Дремов пошевелил черными, в сухих скрутках кожи губами, болезненно дернул щекой:
— Враг близок.
Разговор происходил в заводском цехе, на патронной линии, налаженной еще четыре года назад, в туманном сентябре четырнадцатого года, когда царь Николай Александрович объявил в России всеобщую мобилизацию. Грохотало два станка — завод не останавливался, часть рабочих не покидала линию ни днем, ни ночью— дружинам нужны были патроны.