Если суждено погибнуть
Шрифт:
Расталкивая солдат, к поручику бросился молодой человек в офицерской фуражке, в облезлой меховой дошке без знаков различия, только через пуговичную петельку была продета георгиевская ленточка — такие ленточки носили все каппелевцы.
— Ксан Ксаныч! — радостно закричал он, разом рождая у Павлова воспоминание: его в Самаре так звал Вырыпаев. Человек в меховой дошке охватил поручика за здоровую руку. — Вы живы? Слава Богу, вы живы...
Это был прапорщик Ильин.
— Жив, — улыбнулся Павлов, ему нравился мальчишеский напор Ильина. Собственно, сам Павлов тоже когда-то был таким же. Он тронул
— Дареному коню в зубы, Ксан Ксаныч, не смотрят — это раз. И два — если за ним следить, не швырять в песок, смазывать вовремя — будет служить честно и долго.
— Дай-то Бог, Саша.
— Мы потеряли вас, Ксан Ксаныч, совсем. Я с группой ходил специально на поиск — вернулся пустым. Куда вы подевались?
— Блудили, Саша. Стычки были. Отсиживались в лесу. Меня ранило вторично... В общем, всего хватили, пока не пробились к Ижевску. А там уж вместе со всеми — сюда.
— В каком эшелоне идете?
— В хвосте. Вместе с ранеными и обозниками.
— Ксан Ксаныч, скорее возвращайтесь в роту. Рота ждет вас!
— Я и сам соскучился по роте страшно. Как там капитан Трошин?
Улыбка на лице Ильина потускнела.
— Убит Трошин. Когда отходили от Симбирска, от взорванного моста, с того берега красные прислали снаряд. Лег в стороне. Капитана накрыло осколками. Всем вроде бы ничего, осколки прошли мимо, а в Трошина — сразу два. И оба в голову. Умер без мучений. — Ильин перекрестился. — Пусть земля будет ему пухом!
Павлов хотел спросить еще о ком-то, но не стал, махнул рукой — вдруг столкнется с той же судьбой, что и у Трошина? Лучше об этом не знать. Губы у поручика дрогнули, уголки на мгновение съехали вниз и вернулись обратно. Вместо этого он спросил:
— В каком эшелоне едет рота?
— Пока в третьем, А дальше как повезет. Могут снять с эшелона и перевести в хвост, в арьергард, в боевое охранение.
— Машинисты! Приготовились! — прозвучал в морозном воздухе дребезжащий жестяной голос прапорщика Неретника. — Вначале, Захарченко, идешь ты, — прапорщик ткнул рукой в левый край, где паровоз уже почти достиг кромки берега, попыхивал гулко, побрякивал чем-то внутри, — потом, Уткин, ты. — Прапорщик ткнул в правый край, затем поднял над головой рупор, дал им отмашку: — Начали!
Снова взревели, натужено задышали паром, забряцали, застучали сочленениями машины, заерзали колесами по рельсам; тросы, пропущенные через катки и блоки, затрещали громко, но нагрузку выдержали, и ферма моста вновь поползла вверх.
— Топает, лапонька, топает, — радостно проговорил стоявший рядом с Павловым солдат, — только пятки сверкают. Будто в ботиночки обуты.
Лицо у солдата светилось — понимал человек, что будет, если ферму не удастся поднять — половина каппелевского войска тогда останется лежать на этом берегу, многие вообще поплывут по быстрой реке Ине и не будут иметь ни могилы, ни креста и ад ней, обглодают их до костей хищные рыбы, прочие речные твари с большими ртами. От мысли о том, что может произойти, угрюмели, делались замкнутыми, черными лица людей; говорок, висевший над толпой, угасал, лишь слышалось хрипение паровозов,
Когда стемнело, на берегу разложили несколько больших костров, операция по подъему фермы не прерывалась ни на минуту; крикливый, с провалившимися глазами, больше похожий на черта, чем на человека, прапорщик носился по берегу, командовал нервно, ржавым голосом, взмахивал рупором, гонял людей, требовал кипятка и пил его беспрестанно, совершенно не обжигаясь — кипяток был для него, как горючее для машины: если вовремя не подавали кружку с пузырчато-фыркающей крутой жидкостью, прапорщик угасал, голос у него садился, не помогал никакой рупор, и казалось — Неретник вот-вот свалится с ног...
Но он выстоял.
Утром следующего дня, в одиннадцать тридцать — за полчаса до обещанного срока — через восстановленный мост пошли поезда. Неретник, чумазый, перепачканный машинным маслом, обмороженный, черный, с губами, превращенными в лохмотья, с облезшей кровоточащей кожей на лице еще продолжал держаться на ногах.
Красные пушки грохотали совсем близко, но они уже не были страшны. Каппелевский арьергард, огрызаясь огнем, медленно отходил.
Каппель обнял прапорщика, произнес растроганно:
— Спасибо за службу!
Он не знал, что в таких случаях надо говорить, какие слова, ощущал и благодарность, и смятение одновременно. Если бы у него имелись ордена и он имел право их вручать, то наградил бы прапорщика орденом, но ничего этого у Каппеля не было. Он обернулся к адъютанту:
Уведите прапорщика в штабной вагон, в спальное отделение. Пусть отсыпается.
Прапорщик пробовал сопротивляться:
— Ваше превосходительство!
— Приказ: двое суток на сон!
— Не надо в штабной вагон, ваше превосходительство. Увольте, пожалуйста... Я, конечно, пойду спать. Только разрешите — пойду спать к своим. — В скрипучем просквоженном голосе прапорщика возникли просящие нотки.— Ведь я же с ними работал. Неудобно отрываться, ваше превосходительство!
— Ладно, прапорщик... Ваша воля — идите к своим, — сдался Каппель, резко повернулся и, ловко проскользив по наледи, зашагал к штабному вагону.
Чувствовал он себя неважно — глаза слезились, в горле першило, суставы болели — сказывались и фронтовые передряги, и усталость, и бессонные ночи — генерал-майору Каппелю так же, как и прапорщику Неретнику, следовало хорошенько выспаться.
Газеты той поры — красные газеты — писали: «Уничтожить, раздавить гидру контрреволюции, наймита Антанты, царского опричника Каппеля — наша задача!»
В Приуралье Каппеля встретили враждебно: среди рабочих вовсю сновали агитаторы, призывали к сопротивлению, к налетам на отколовшихся, отставших от своих частей каппелевских солдат, призывали к стрельбе из-за угла и к террористическим актам. Каппель к деятельности агитаторов относился спокойно; когда ему докладывали о митингах, о том, как на них беснуются «агитчики», генерал лишь брезгливо морщился да делал рукой отметающий жест:
— Язык ведь — штука бескостная... Пусть говорят.