Если суждено погибнуть
Шрифт:
Конечно, им вряд ли удастся устоять против такого напора — это Дремов понимал хорошо, но держаться они будут до последнего, и если этот неведомый Шорин считает, что возьмет Ижевск и Воткинск с нескольких чихов, то он глубоко ошибается.
Алямкин неожиданно вытянул шею, прислушался, Дремов тоже настороженно поднял голову.
— Чего, Митяй?
— Вроде бы заводской ревун включили... Слышишь?
— У меня в ушах давно уже все ревет, ничего не различаю. Да и в цеху грохот.
Заводской гудок-ревун — это сигнал тревоги.
Через минуту оба этих степенных мужика, Дремов и Алямкин, тяжело дыша, неслись
На ижевцев наступал красный мусульманский полк.
Неподалеку от окопов находилась приземистая, наполовину вросшая в глиняный взгорбок старая избушка, в которой хранились бочки из-под машинного масла, в избушку эту с воем врезался снаряд. Дремов и Алямкин проворно шлепнулись на землю, прикрыли головы руками. Избушку разнесло по бревнышку — они лишь покатились в разные стороны, полетели щепки, черная обвязка, матицы, исковерканная железная тара. Над людьми с воем пронеслась дырявая металлическая бочка, врезалась в станину железнодорожной платформы, пригнанной на завод для ремонта. Дремов, лежа, перекрестился — он был верующим человеком.
Алямкин же выругался:
— Вот идолы кривоногие!
Они поднялись, побежали дальше, к окопам, на участившийся винтовочный стук.
На рабочие окопы продолжал наступать красный мусульманский полк.
К вечеру от этого полка не осталось ничего — даже полевой кухни, обслуживавшей комендантскую роту и штаб полка. Кухня с весело чадившей узенькой черной трубой неожиданно вырвалась вперед, к самим окопам ижевцев и была захвачена вместе с поваром и содержимым котла. Полк был разбит наголову.
Дремов сидел в окопе на поставленном на попа патронном ящике, свесив между коленями тяжелые, гудящие от боли и усталости руки. Изредка он поднимал голову, упирался взглядом в неровно оплывшую стенку окопа и вновь засыпал с открытыми глазами. Голова его тут же опускалась сама по себе.
Алямкин по-крабьи, боком, обходя спящих в окопе людей, подобрался к нему, сел рядом — около Дремова валялось несколько патронных ящиков, на них было удобно сидеть, — хотел было потрясти товарища за рукав, но не стал, пожалел — слишком тот измотался, пусть поклюет малость носом.
Когда Дремов вновь поднял голову и скользнул мутным взглядом по стенке окопа, Алямкин позвал его:
— Слышь, Дремов!
— Ну! — отозвался тот, с трудом разлепив сухие, спекшиеся в неровную твердую линию губы.
— К заставе нашей, за городом, прибилась телега с тремя людьми. Каппелевцы. Старший из них, поручик, говорит, что знает тебя.
— Может быть. Кто таков?
— Павлов его фамилия.
— Павлов, Павлов... — Дремов, вновь уходя в сон, пожевал губами. — Знаю такого. — У него перед глазами возникло и тут же пропало помещение, залитое огнем, заполненное дымом, возникло и стремительно исчезло, а с ним исчезло, словно растаяло, оживленное, испачканное копотью лицо поручика с лихорадочно блестящими от горячки боя глазами и хмельной белозубой улыбкой. — Знаю такого, — повторил Дремов и опять уронил голову на грудь.
— Он — раненый. Два пулевых ранения в плечо.
— Что же ты, Митяй, об этом сразу не сказал? — произнес Дремов из глубины своего сна. — Немедленно оказать медицинскую помощь. И — напоить, накормить, обласкать... Понял?
— С ним — сестрица... С красным крестом на рукаве. Милосердная,
Но Дремов уже не слышал его — спал.
— Чуешь, Дремов, — Алямкин вновь аккуратно его за рукав, — ты слышал, чего я сказал? Накормить и оказать медицинскую помощь, — голосом, будто из какой-то пещеры, с ее забитого мороком дна, произнес Дремов. — Поручика Павлова я помню. И сестру милосердия помню. Позже я повидаюсь с ними.
— Й-есть! — поняв, что Дремова ему не разбудить, послушно, по-воински проговорил Алямкин, поднялся в окопе во весь рост. — Еще убитых надо похоронить. И своих, и чужих. Не то завоняют... Эхма!
Он повертел головой из стороны в сторону и кривовато, по-крабьи ступая сапогами по влажному глиняному дну окопа — разбитому, с втоптанными в рыжую мякоть гильзами, страшновато чернеющими кровяными лужицами, старательно обходя спящих, удалился. Метрах в двадцати вылез из окопа и тут же, чтобы не словить своей сутулой спиной пулю, которая могла прилететь откуда угодно, даже из заводского цеха, нырнул за деревянный сарай, используемый предприимчивым хозяином под баню, потом нырнул за будку, затем, пригнувшись низко, едва не шлепая коленями е подбородок, перебежал открытую поляну исчез за большим, сложенным из цельных бревен домом-пятистенкой.
Похоронить убитых не удалось — на месте смятого мусульманского полка возникло два новых, свеженьких, при пулеметах и орудиях, и с ходу начали атаку на позиции ижевцев.
Впереди атакующих бежал, то спотыкаясь и ныряя вниз, то вновь поднимаясь и устремляясь на окопы, невысокий крепкий усач с красным флагом в руках.
— Может, подшибить его? — спросил Алямкин у Дремова, покрепче притискивая к плечу приклад трехлинейки. — Я его из винтовки живо сощелкну.
— Не надо. Пусть пока бежит. Нужно поближе подпустить всю цепь и ударить по ней залпом. Треть точно уложим.
— Это что же такое делается? — неожиданно жалобно проговорил Алямкин. — У них флаг красный, и у нас флаг красный, мы обращаемся друг к другу «товарищ», и они обращаются, у них воинские звания отменены, и у нас отменены... Кого же мы, Дремов, колотим? Своих?
— А ты что, не видишь, кого мы колотим?
— У них власть советская, и у нас власть советская, они в атаку идут с «Варшавянкой», и мы поем туже песню. Может, нам не надо колошматить друг друга?
— Надо!
— Зачем? Почему? По какому такому писаному правилу?
— Писаных правил нет и не будет. А бить мы их будем до тех пор, пока они не отойдут от большевиков и не вынесут своего Ленина на помойку. И вообще, Митяй, не засоряй мне мозги перед боем, не порти настроение. Ладно?
В ответ Алямкин пробурчал что-то невнятное.
— И вообще, мотай лучше в цеха, снимай оттуда всех людей. Драка предстоит нешуточная. — Хриплый голос Дремова был просквожен насквозь.
Длинная плотная цепь красноармейцев приближалась; чувствовалось, что люди эти хорошо обучены, умеют владеть и штыком и винтовкой, если понадобится — пулеметами подстригут и ижевцев, и воткинцев, как траву. Осознание того, что более жестоких людей, чем соотечественники, нет на белом свете, рождало в Дремове далекую сосущую тоску, он лишь закусывал губы, крутил головой неверяще и делался мрачнее обычного. Не нравилось ему все это.