Если суждено погибнуть
Шрифт:
Пахло разорением, бедой, слезами, кровью.
Белые продолжали отступать, смена главнокомандующего ничего не дала: Сахаров был еще более слабым генералом, чем Дитерихс. Правда, умел лихо носить мундир — с этаким юнкерским пижонством — и ловко подхватывать золоченую саблю, чтобы забраться в автомобиль. Обстановка на фронте становилась все хуже, накаленнее. Не успел Каппель вступить в командование частями Третьей армии, как армия оказалась прижатой к дымящемуся черному Иртышу — еще немного, и люди будут опрокинуты в воду.
Пришлось срочно организовывать оборону. Из подручных, что называется,
Переправ не было. С низких, по-гнилому вспученных небес валил пышный снег. Нужен был хороший мороз, а им пока и не пахло, под ногами что-то противно хлюпало, окостеневшая мерзлая земля словно была полита из ведра чем-то противным, похожим на помои. Люди матерились: было невмоготу. Один из офицеров — артиллерийский прапорщик, у которого не выдержали нервы, притиснул снизу к подбородку браунинг и снес себе половину лица. Когда к нему подбежали, прапорщик сидел, прислонившись к телеге, без головы, в левой руке он сжимал записку: «Закопайте меня здесь, на берегу Иртыша. Я буду оберегать души тех, кто тут погибнет».
Пришлось взяться за ломы, чтобы расковырять землю и похоронить артиллериста.
А река не хотела уходить под железный прозрачный панцирь — по ней целыми охапками, громоздясь, плыла шуга, иногда рядом с берегом проскальзывала перевернутая вверх брюхом рыба.
Несколько солдат плюхнулись на берегу на колени, вздернули вверх бородатые лица:
— Господи, помоги! Не дай сгинуть!
Крестились они истово, широко.
Помогло — к ночи небо вызвездило, затрещал морозец, деревья от него тоже затрещали; в кромешной темноте, вязкой, колдовской, убого освещенной кострами, Иртыш встал, уже утром по нему побежали повозки, поначалу легкие, потом потихоньку потянулись люди, а вечером стали переправлять «товар» потяжелее, хотя до артиллерии дело пока не дошло.
Последним через Иртыш переправился штаб Каппеля.
Новый главнокомандующий очень скоро отказался от мысли сделать Омск неприступной крепостью (весь город был оклеен листовками, хвастливо объявляющими, что Омск неприступен, бумагу на листовки отпустили качественную, омичи ее очень любили, ею хорошо было подтирать задницу, не было общественного сортира, где бы на гвозде не красовалась стопка этих листовок); придя к адмиралу, генерал Сахаров заявил, что Омск не удержать — наступила пора оставить город.
Надо было видеть лицо адмирала, поверившего этому суетливому краснолицему старику, — впрочем, на адмирала в этот момент лучше было не смотреть. Зрелище было печальным. Колчак готов был заскрежетать зубами, только зубов у него почти не осталось — потерял на севере, во время полярных походов.
— Вон отсюда! — только и выдохнул он.
Сахаров исчез.
Омск напоминал город, который был подвергнут артиллерийскому обстрелу: улицы, засыпанные штабными бумагами — канцелярия Верховного правителя забрала с собой только самые необходимые документы, убитые лошади, трупы которых никто не думал убирать, сломанные повозки, бревна, вывернутые из развороченных пятистенок, люди с заплаканными лицами — надо
Страшно было находиться в таком городе, сердце сжималось в тоске... Всякое отступление бывает похоже на конец света.
С реки налетал морозный ветер, выбивал из глаз слезы. Каппель отворачивался от ветра, прикрывал лицо перчаткой.
Рядом с ним ехал, кривовато держась в седле — прострелило спину, — полковник Вырыпаев (уже полковник), чуть поодаль держался адъютант Бржезовский — поручик, не растерявший в походных условиях ни светского лоска, ни стати, ни жажды жизни, ни благоразумия. Настоящий военный, белая кость.
Вырыпаев, держась за луку седла, шептал обреченно:
— Все смешалось, абсолютно все... Светопреставление. Кто поможет нам?
Каппель молчал. Бржезовский настороженно поглядывал по сторонам: как бы из-за угла какого-нибудь толстостенного особняка не высунулся обрез красного налетчика. Поручик Бржезовский ощущал ответственность за жизнь генерала Каппеля.
На углу улицы, украшенном перевернутой повозкой, будто памятником — две сломанные оглобли слепо глядели в небо и походили на стволы орудий, — к Каппелю кинулась простоволосая женщина в мужской поддевке:
— Господин генерал! Ваше превосходительство, помогите! Последнюю лошадь забрали!
Глаза женщины были залиты слезами, они сыпались из-под век будто горох. Женщина умоляюще протянула к Каппелю руки. Тот остановил лошадь.
— Помогите! — Слезы из глаз женщины посыпались еще сильнее.
Каппель опустил голову — ему было стыдно перед женщиной, хотя он ни в чем не был виноват. Произнес тихо, едва слышно:
— Простите нас! — повернул голову к Бржезовскому: — Поручик, разберитесь!
Поручик ни в чем не сумел помочь женщине — лошадь у нее забрали три дня назад. Супостата, который это сделал, теперь не найти с огнем.
На следующем перекрестке Каппеля презрительно смерил с головы до ног интеллигент в добротном пальто, при пенсне с золоченым зажимом и бородкой «буланже», в которой застряли крошки недавно съеденного хлеба.
— Генерал! — брезгливо произнес интеллигент. — Догенералились!
На заборах болтались приказы Сахарова, извещающие о том, что город превращен в неприступную крепость, — пустые бумажки... Каппель направлялся на станцию — там имелась надежная телефонная связь, генералу надо было срочно связаться со своим тылом — он не знал, что там происходит: Сахаров как вышестоящий начальник не передал ему никаких дел.
— Безумие какое-то, — пробормотал Вырыпаев, оглядев очередной забор, оклеенный сахаровскими бумажками.
Из-за забора неожиданно высунулся работяга в замызганной телогрейке, в рваной шапке с вольно болтающимися ушами, лишенными завязок, всунул в рот два пальца и оглушительно свистнул.
Бржезовский немедленно схватился за кобуру. Работяга поспешно нырнул за забор.
На угрюмой станционной площади ветер крутил снеговые хвосты; жесткая крупа с металлическим шорохом всаживалась в стены домов, гремела о водосточные трубы, сползала вниз, подхватывалась и неслась дальше.