Если я исчезну
Шрифт:
За рулем мог быть кто угодно, напоминаю я себе. Кто-то мог остановиться в долгой дороге или в поисках укромного места. Не все дороги ведут к тебе, но, посмотрев вперед, я думаю: но эта – однозначно.
Я ускоряю шаг, спотыкаясь на неровной земле. И останавливаюсь, когда вижу, что на земле лежит резинка для волос, по своим очертаниям напоминающая раскрытый в крике рот. Я поднимаю ее и представляю, как было бы здорово, если бы я могла отдать ее на экспертизу и найти следы твоей ДНК. Но оставшиеся на резинке волосы длинные и светлые,
Я иду вдоль ручья, в честь которого, видимо, ранчо и назвали «Фаунтен-Крик». Дорога делает поворот. От волнения мое сердце начинает биться медленнее. В темноте я вижу его. Он возвышается над землей, и во мраке цвет его кажется зеленоватым, но я все равно вижу его желтым. Это твой желтый дом. Такой, каким я и надеялась его найти.
Как дети в сказках, я не медлю ни секунды, а со всех ног бегу к дому, взбегаю на крыльцо и стучу в дверь. И жду. В доме темно. Свет не горит нигде.
«Эй, есть кто живой?» Я боюсь звать тебя по имени, боюсь, что кто-нибудь другой меня услышит. «Откройте!» Я барабаню в дверь. Не дождавшись ответа, я пробую открыть дверь. «Мы тут не запираемся», вспоминаю я слова твоей матери. «Нет смысла». Твоя дверь заперта.
Я стою под навесом и страдальчески смотрю вверх. Я делаю несколько шагов в сторону, чтобы заглянуть в окно. Мое сердце готово выскочить из груди: я понимаю, что вполне могу увидеть там твое тело. Мысленно готовлюсь увидеть твой скелет: холодную гладкую кость голени, кость бедра. Готовлюсь найти твой череп, который ждет с приоткрытым ртом, чтобы рассказать мне твою историю, и история эта «Убийство, Пропажа, Сговор».
А затем я слышу ее дыхание у себя за спиной. Она шла по моим следам. Я резко поворачиваюсь и вижу, как твоя мать злобно глядит на меня из темноты.
Эпизод № 17: Ее преследуют
Все началось с ощущения, что за ней следят. Потом стали приходить записки – коротенькие письма в почтовом ящике. Поначалу они были довольно безобидными. «По-моему, ты красивая» или «Ты сегодня хорошо выглядела». Но со временем их содержание изменилось: «Ты высокомерная грязная сука. Я отрежу тебе твои бидоны».
Мы молча идем по тропе. Я думаю об отрывке из записной книжки: «Либо она чертов экстрасенс, либо шпионит за всеми». Когда твоя мать видит, что, подойдя к своему домику, я в нерешительности останавливаюсь, она говорит: «Мне нужно кое-что тебе рассказать», и я следую за ней через ранчо к главному дому.
Внутри шикарная обстановка – здесь нет современных или модных излишеств, это просто дом явно очень богатого человека. Роскошь подчеркивают рояль и статуя Христа из слоновой кости со сверкающими дырами в руках, дорогой паркет, отдельная прихожая для верхней одежды и обуви, гостиная и столовая для торжеств. Я иду за твоей матерью на кухню.
– Хочешь чашечку чая? По моему особому рецепту.
Моя грудь сжимается при воспоминании о бутылках в теплице, но я напоминаю себе, что у меня нет никаких доказательств, что она убийца. Да, она ведет себя жестко и грубовато,
– Я сегодня разговаривала с родителями, – говорю я на всякий случай. – Рассказала им об этом месте. Они рады за меня. Как и мой друг. – Я каждый раз теряюсь и не знаю, как называть своего бывшего мужа. «Бывший муж» звучит слишком претенциозно.
Она ставит чайник, наполняет два чайных ситечка своей заваркой. Она не торопится с чаем, а я смотрю на нее, напоминая себе, что нужно дышать.
Закончив, она приносит чай (жидкость пурпурного цвета) в белоснежных чашках с блюдцами, ставит одну передо мной, а сама садится напротив.
– Я ведь говорила тебе, – постукивая ногтями по чашке, произносит она, – не ходить туда.
На самом деле она сказала мне, что там вообще нет тропинки.
– Я нечаянно. Я заблудилась. Вы были правы, здесь легко потеряться.
Я вру, и она это знает, не может не знать. Сейчас все может пойти прахом. Из-за этой ошибки я могу остаться ни с чем, потерять тебя, свою работу, свое место здесь и шаткое понимание твоего мира. И все по собственной неосторожности. Меня переполняет чувство вины. Я подвела тебя.
Твоя мать откидывается назад и шумно выдыхает.
– Я не хотела тебе этого говорить. – Она наклоняется вперед. Под подбородком у нее вьется легкий пар. – Моя дочь… – при этих словах все поплыло у меня перед глазами: деревянные стулья, стол, документы, сложенные на столе в углу, огни над нашими головами, – была убита.
– Убита? – Я не могу в это поверить, несмотря на то что твоя мать только что произнесла это вслух. – Как? Кем?
– Бандой, – она медленно кивает, успокаивая себя, – у ручья. У того самого ручья.
– Но что вы имеете в виду под «банда»?
– Они изводили ее годами.
Ты никогда об этом не упоминала.
– Кто?
– У них был большой черный грузовик. Они одевались во все черное, носили балаклавы, – это слово показалось мне необычным, – и белые хирургические перчатки. – Кажется, будто она специально пытается помешать мне выпытать подробности. Она молчит так долго, что я думаю, что история окончена, как вдруг: – Моя дочь была прекрасной хозяйкой. Она отлично ладила с гостями, все гости ее любили. Она была самым добрым человеком. Она была моей лучшей работницей. – Она вытирает глаза, но я не вижу слез. Она не выглядит грустной, но лицо ее излучает ужас, буквально пронизано им. – Она не хотела поднимать шум, даже когда они… – она задыхается и через силу закусывает кулак, – они угрожали ей. Они преследовали ее и изводили до тех пор, пока не довели до панического страха.
Я в шоке. Я не могу поверить, что это произошло. Не могу поверить, что ты ничего мне не сказала. Все то время, что ты пыталась спасти других людей, спасать нужно было тебя. Как ты могла мне не сказать? Как ты могла держать это при себе?
– А полиция что?
– Полиция? – Ее глаза резко темнеют. – Ничего.
– Ничего?
– Она не смогла их описать, потому что их лица и руки были закрыты. – Это и удобно и невероятно одновременно. – Полиция сказала, что они ничего не могут сделать.