Эссе и стихи из журнала "Карусель"

Набоков Владимир Владимирович

1925 г.

Лыжный прыжок

Для состязаний быстролетныхна том белеющем холмувчера был скат на сваях плотныхсколочен. Лыжник по немусъезжал со свистом; а понижескат обрывался: это былуступ, где становились лыжичетою ясеневых крыл.Люблю я встать над бездной снежной,потуже затянуть ремни…Бери меня, наклон разбежный,и в дивной пустоте – распни.Дай прыгнуть, под гуденье ветра,под трубы ангельских высот,не семьдесят четыре метра,а миль, пожалуй, девятьсот.И небо звездное качнется,легко под лыжами скользя,и над Россией пресечетсямоя воздушная стезя.Увижу инистый Исакий,огни мохнатые на льдуи, вольно прозвенев во мраке,как жаворонок, упаду.

Riesengebirge

1926 г.

Ut pictura poesis

M.

В. Добужинскому

Воспоминанье, острый луч,преобрази мое изгнанье,пронзи меня, воспоминаньео баржах петербургских тучв небесных ветреных просторах,о закоулочных заборах,о добрых лицах фонарей…Я помню, над Невой моейбывали сумерки, как шорохтушующих карандашей.Все это живописец плавныйпередо мною развернул,и кажется, совсем недавнов лицо мне этот ветер дул,изображенный им в летучихосенних листьях, зыбких тучах,и плыл по набережной гул,во мгле колокола гудели —собора медные качели…Какой там двор знакомый есть,какие тумбы! Хорошо бытуда перешагнуть, пролезть,там постоять, где спят сугробыи плотно сложены дрова,или под аркой, на канале,где нежно в каменном овалесинеют крепость и Нева.

1926 г.

«Пустяк – названье мачты, план – и следом…»

Пустяк – названье мачты, план – и следомза чайкою взмывает жизнь моя;и человек на палубе, под пледом,вдыхающий сиянье, – это я.Я вижу на открытке глянцевитойразвратную залива синеву,и белозубый городок со свитойнесметных пальм, и дом, где я живу.И в этот миг я с криком покажу вамсебя, себя – но в городе другом:как попугай пощелкивает клювом,так тереблю с открытками альбом.Вот это – я и призрак чемодана;вот это – я, по улице сыройидущий в вас, как будто бы с экрана,и расплывающийся слепотой.Ах, чувствую в ногах отяжелевших,как без меня уходят поезда,и сколько стран, еще меня не гревших,где мне не жить, не греться никогда!И в кресле путешественник из раяописывает, руки заломив,дымок из трубки с присвистом вбирая,свою любовь – тропический залив.

1926 г.

Комната

Вот комната. Еще полуживая,но оживет до завтрашнего дня.Зеркальный шкап глядит, не узнавая,как ясное безумье, на меня.В который раз выкладываю вещи,знакомлюсь вновь с причудами ключей;и медленно вся комната трепещет,и медленно становится моей.Совершено. Все призвано к участьюв моем существованье, каждый звук:скрип ящика, своею доброй пастьюпласты белья берущего из рук.И рамы, запирающейся плохо,стук по ночам – отмщенье за сквозняк;возня мышей, их карликовый грохоти чей-то приближающийся шаг:он никогда не подойдет вплотную;как на воде за кругом круг, идети пропадает, и опять я чую,как он вздохнул и двинулся вперед.Включаю свет. Все тихо. На перинусвет падает малиновым холмом.Все хорошо. И скоро я покинувот эту комнату и этот дом.Я много знал таких покорных комнат,но пригляжусь, и грустно станет мне:никто здесь не полюбит, не запомнитстарательных узоров на стене.Сухую акварельную картинуи лампу в старом платьице сквозномзабуду сам, когда и я покинувот эту комнату и этот дом.В другой пойду: опять однообразностьобоев, то же кресло у окна…Но грустно мне: чем незаметней разность,тем, может быть, божественней она.И может быть, когда похолодееми в голый рай из жизни перейдем,забывчивость земную пожалеем,не зная, чем обставить новый дом…1926 г.

Аэроплан

Как поет он, как нежданновспыхнул искрою стеклянной, вспыхнул и поет,там, над крышами, в глубокомнебе, где блестящим боком облако встает.В этот мирный день воскресныйчуден гул его небесный, бархат громовой.И у парковой решетки,на обычном месте, кроткий слушает слепой:губы слушают и плечи —тихий сумрак человечий, обращенный в слух.Неземные реют звуки.Рядом пес его со скуки щелкает на мух.И прохожий, деньги вынув,замер, голову закинув, смотрит, как скользяткрылья сизые, сквозные,по лазури, где большие облака блестят.

1926 г.

Сны

Странствуя, ночуя у чужих,я гляжу на спутников моих, я ловлю их говор тусклый.Роковых я требую примет:кто увидит родину, кто нет, кто уснет в земле нерусской.Если

б знать. Ведь странникам данытолько сны о родине, а сны ничего не переменят.Что таить – случается и мневидеть сны счастливые: во сне я со станции в именьееду, не могу сидеть, стоюв тарантасе тряском, узнаю все толчки весенних рытвин,еду, с непокрытой головой,белый, что платок твой, и с душой, слишком полной для молитвы.Господи, я требую примет:кто увидит родину, кто нет, кто уснет в земле нерусской.Если б знать. За годом валит год,даже тем, кто верует и ждет, даже мне бывает грустно.Только сон утешит иногда.Не на области и города, не на волости и села,вся Россия делится на сны,что несметным странникам даны на чужбине, ночью долгой.

1926 г.

Прелестная пора

В осенний день, блистая, как стекло,потрескивая крыльями, стрекозынад лугом вьются. В Оредежь глядитсясосновый лес, и тот, что отражен, —яснее настоящего. Опавшимлистом шурша, брожу я по тропам,где быстрым, шелковистым поцелуемлуч паутины по лицу пройдети вспыхнет радугой. А небо – небосплошь синее, насыщенное светом,и нежит землю, и земли не видит.Задумчивый, в усадьбу возвращаюсь.В гостиной печь затоплена, и в вазахмясистые теснятся георгины.Пишу стихи, валяясь на диване,и все слова без цвета и без веса —не те слова, что в будущем найдетвоспоминанье. В комнате соседнейиграют в бикс: прерывисто, по капле,по капельке сбегает тонкий звон.Как перед тем, чтоб на зиму уехать,в гербарий на шершавую страницукладешь очаровательно-увядшийкленовый лист, полоскою бумагиприклеиваешь стебель, пишешь дату,чтоб вновь раскрыть альбом благоуханныйда вспомнить деревенский сад, найдябагряный лист, оранжевый по краю, —так, некогда, осенний ясный денья сохранил и ныне им любуюсь.

1926 г.

Годовщина

В те дни, дай Бог, от краю и до краюгражданская повеет благодать:все сбудется, о чем за чашкой чаюмы на чужбине любим погадать.И вот последний человек на свете,кто будет помнить наши времена,в те дни на оглушительном банкете,шалея от волненья и вина,дрожащий, слабый, в дряхлом умиленьеподнимется… Но нет, он слишком стар:черта изгнанья тает в отдаленье,и ничего не помнит юбиляр.Мы будем спать, минутные поэты;я, в частности, прекрасно буду спать,в бою случайном ангелом задетый,в родимый прах вернувшийся опять.Библиофил какой-нибудь, я чую,найдет в былых, не нужных никомужурналах, отпечатанных вслепуюнерусскими наборщиками, тьмустатей, стихов, чувствительных романово том, как Русь была нам дорога,как жил Петров, как странствовал Иванови как любил покорный ваш слуга.Но подписи моей он не отметит:забыто все. И, Муза, не беда.Давай блуждать, давай глазеть, как дети,на проносящиеся поезда,на всякий блеск, на всякое движенье,предоставляя выспренним глупцамбранить наш век, пенять на сновиденье,единый раз дарованное нам.

1926 г.

Снимок

На пляже в полдень лиловатый,в морском каникульном раюснимал купальщик полосатыйсвою счастливую семью.И замирает мальчик голый,и улыбается жена,в горячий свет, в песок веселый,как в серебро, погружена.И полосатым человекомнаправлен в солнечный песок,мигнул и щелкнул черным векомфотографический глазок.Запечатлела эта пленкавсе, что могла она поймать:оцепеневшего ребенка,его сияющую мать,и ведерцо, и две лопаты,и в стороне песчаный скат.И я, случайный соглядатай,на заднем плане тоже снят.Зимой в неведомом мне домепокажут бабушке альбом,и будет снимок в том альбоме,и буду я на снимке том:мой облик меж людьми чужими,один мой августовский день,моя незнаемая ими,вотще украденная тень.

Бинц

1927 г.

В раю

Моя душа, за смертью дальнейтвой образ виден мне вот так:натуралист провинциальный,в раю потерянный чудак.Там в роще дремлет ангел дикий,полупавлинье существо.Ты любознательно потыкайзеленым зонтиком в него,соображая, как сначалао нем напишешь ты статью,потом… но только нет журналаи нет читателей в раю.И ты стоишь, еще не верянемому горю своему:об этом синем сонном зверекому расскажешь ты, кому?Где мир и названные розы,музей и птичьи чучела?И смотришь, смотришь ты сквозь слезына безымянные крыла.