Гордо и ясно ты умер, умер, как Муза учила.Ныне, в тиши Елисейской, с тобой говорит о летящеммедном Петре и о диких ветрах африканских — Пушкин.
19 марта 1923 г.
Родине
Посвящается моей сестре Елене
Воркующею теплотой шестая —чужая – наливается весна.Все ждет тебя душа моя простая,гадая у восточного окна.Позволь мне помнить холодок щемящийзеленоватых ландышей, когдатвой светлый лес плывет, как сон шумящий,а воздух – как дрожащая вода.Позволь мне жить, искать Творца в творенье,звать изумленье рифмы и любви.Не укоряй в час трудного горенья,что вот я вспомнил ландыши твои.Как тень твоя, чужой апрель мне сладок.Взволнованно душа тебя зовет,текучий блеск твоих дождей и радуг,когда весь лес лепечет и плывет.Твой будет взлет неизъяснимо ярок,а наша встреча – творчески-тиха;склонюсь,
шепну: вот мой простой подарок,вот капля солнца в венчике стиха.
31 марта 1923 г.
Река
Каждый помнит какую-то русскую реку,но бессильно запнется, едваговорить о ней станет: даны человекулишь одни человечьи слова.А ведь реки, как души, все разные… нужно,чтоб соседу поведать о них,знать, пожалуй, русалочий лепет жемчужный,изумрудную речь водяных.Но у каждого в сердце, где клад заковалакочевая стальная тоска,отзывается внятно, что сердцу, бывало,напевала родная река.Для странников верныхкачнул я дыханьем душиэти качели слогов равномерных в бессонной тиши. Повсюду —в мороз и на зное — встретишь странников этих,несущих, как чудо,как бремя страстное, родину. Сам я, бездомный,как-то ночью стоял на мосту в городе мглистом, огромноми глядел в маслянистую темнотурядом с тенью случайно любимой,стройной, как черное пламя, да только с глазами безнадежно чужими.Я молчал, и спросила она на своем языке: «Ты меня уж забыл?» — и не в силах я был объяснить,что я там, далеко, на рекеилистой, тинистой, с именем милым,с именем, что камышовая тишь…Это словно из ямочки в глине черно-синий выстрелит стриж.И вдоль по сердцу носитсяс криком своим изумленным: вий-вии!Это было в России,это было в раю… Вот,гладкая лодка плыветв тихоструйную юность мою, мимо леса,полного иволог, солнца, прохлады грибной, мимо леса,где березовый ствол чуть сквозит белизной стройнойв буйном бархате хвойном,мимо красных крутых берегов парчевых островков,мимо плавных полянок сырых, в скабиозах и лютиках.Раз! – и тугие уключинызвякают, – раз! – и весло на весу проливает огнистые слезы в зеленую тень.Чу! – в прибрежном лесукто-то легко зааукал…Дремлет цветущая влага, подковылистьев ползучих, фарфоровый купол цветка водяного.Как мне запомнилась эта река, узорная, узкая. Вечереет… (И как объяснить, что значило русское «вечереет»?) Стрекоза – бирюзовая нить,два крыла слюдяных – замерла на перилах купальни…Солнце в черемухах. Колокол дальний. Тучки румяные, русые.Червячка из чехла выжмешь, за усикивытащишь, и на крючок. Ждешь. Клюет.Сладко дрогнет леса, и блеснет,шлепнет о мокрые доскиголубая плотва, головастый бычок или хариус жесткий.А когда мне удить надоест,на деревянный навесвзберусь (…Русь!..) и оттуда беззвучно ныряю в отраженный закат…Ослепленный, плыву наугад, ширяю,навзничь ложусь – и не ведаю, где я — в небесах, на воде ли.Мошкара надо мною качается вверх и вниз, вверх и вниз – без конца… Вечер кончается.Осторожно сдираю с лица липкую травку.В щиколку щиплет малявка: сладок мне рыбий слепой поцелуй. В лиловеющей зыби узел огненных струй — и плыву я, горю, глотаю зарю вечеровую…А теперь в бесприютном краю,уж давно не снимая котомки,качаю – ловлю я, качаю – ловлюстроки о русской речонке,строки, как отблески солнца, бессвязные…А ведь реки, как души, все разные, нужно,чтоб соседу поведать о них,знать, пожалуй, русалочий лепет жемчужный,изумрудную речь водяных.Но у каждого в сердце, где клад заковалакочевая стальная тоска,отзывается внятно, что сердцу, бывало,напевала родная река…
Берлин
8 апреля 1923 г.
«Когда я по лестнице алмазной…»
Когда я по лестнице алмазнойподнимусь из жизни на райский порог,за плечом, к дубинке легко привязан,будет заплатанный узелок.Узнаю: ключи, кожаный пояс,медную плешь Петра у ворот.Он заметит: я что-то принес с собою —и остановит, не отопрет.«Апостол, скажу я, пропусти мя!..»Перед ним развяжу я узел свой:два-три заката, женское имяи темная горсточка земли родной…Он поводит строго бровью седою,но на ладони каждый изгибпахнет еще гефсиманской росоюи чешуей иорданских рыб.И потому-то без трепета, без грустиприду я, зная, что, звякнув ключом,он улыбнется и меня пропустит,в рай пропустит с моим узелком.
21 апреля 1923 г.
«В часы трудов счастливых и угрюмых…»
В часы трудов счастливых и угрюмыхмоя благая слушает тоска,как долгой ночью в исполинских думахворочаются в небе облака.Ударит и скользнет Господь по лире,здесь отзвук – свет еще одной зари…Здесь все творит в сладчайшем этом миреи от меня все требует: твори.Гул дантовский в тебе я слышу, тополь,когда ты серебришься пред грозой,и муравьиный вижу я Акрополь,когда гляжу на хвойный холм живой.Поет вода, молясь легко и звонко,и мотыльковых маленьких мадоннзакат в росинки вписывает тонкопод светлый рассыпающийся звон.Так как же мне, в часы нагие ночитомясь в себе, о, как же не творить,когда весь мир, весь мир упрямый хочетсо мной дышать, гореть и говорить?
28 апреля 1923 г.
«О, как ты рвешься в путь крылатый…»
О, как ты рвешься в путь крылатый,безумная душа моя,из самой солнечной палатыв больнице светлой бытия!И, бредя о крутом полете,как топчешься, как бьешься тыв горячечной рубашке плоти,в тоске телесной тесноты!Иль, тихая, в безумье тонкомгудишь-звенишь сама с собой,вообразив себя ребенком,сосною, соловьем, совой.Поверь же соловьям и совам,терпи, самообман любя, —смерть громыхнет тугим засовоми в вечность выпустит тебя.
2 мая 1923 г.
«Я странствую… Но как забыть? Свистящий…»
Я странствую… Но как забыть? Свистящий рвал ветер твой платок, дышал прибой,дышала ты… на гальке шелестящей прощался я с отчизной и тобой.Мотало ялик. Полоса тумана луну пересекала пополам,вздымалось море отгулом органа, стекало по заплаканным скалам.И ты на небывалое изгнанье благословляла жалобно меня,и снилось мне, что ночь – твое дыханье, что ты умрешь при мановенье дня.И клялся я, что вечно и повсюду, на всех распутьях мировой глуши,о, как беречь, как праздновать я буду гнев и любовь – бессонницу души.И море встало. Холодом и дымом отхлынул берег, весь тобой звеня.Я странствую… На берегу родимом ты, верная, еще не ждешь меня.
Берлин
Май 1923 г.
«Нет, бытие – не зыбкая загадка!..»
Нет, бытие – не зыбкая загадка!Подлунный дол и ясен, и росист.Мы – гусеницы ангелов; и сладковъедаться с краю в нежный лист.Рядись в шипы, ползи, сгибайся, крепни,и чем жадней твой ход зеленый был,тем бархатистей и великолепнейхвосты освобожденных крыл.
6 мая 1923 г.
Встреча
И странной близостью закованный…
А. Блок
Тоска, и тайна, и услада…Как бы из зыбкой чернотымедлительного маскарадана смутный мост явилась ты.И ночь текла, и плыли молчав ее атласные струитой черной маски профиль волчийи губы нежные твои.И под каштаны, вдоль канала,прошла ты, искоса маня;и что душа в тебе узнала,чем волновала ты меня?Иль в нежности твоей минутной,в минутном повороте плечпереживал я очерк смутныйдругих – неповторимых – встреч?И романтическая жалостьтебя, быть может, привелапонять, какая задрожаластихи пронзившая стрела?Я ничего не знаю. Страннотрепещет стих, и в нем – стрела…Быть может, необманной, жданнойты, безымянная, была?Но недоплаканная горестьнаш замутила звездный час.Вернулась в ночь двойная прорезьтвоих – непросиявших – глаз…Надолго ли? Навек? Далечеброжу и вслушиваюсь яв движенье звезд над нашей встречей…И если ты – судьба моя…Тоска, и тайна, и услада,и словно дальняя мольба…Еще душе скитаться надо.Но если ты – моя судьба…
1923 г.
Песня
Верь: вернутся на родину все,вера ясная, крепкая: с севералыжи неслышные, с юга ночная фелюга.Песня спасет нас. Проулками в горушел я, в тяжелую шел темноту,чуждый всему – и крутому узоручерных платанов, и дальнему споруволн, и кабацким шарманкам в порту.Ветер прошел по листам искривленным,ветер, мой пьяный и горестный брат,и вдруг затих под окном озаренным:ночь, ночь – и янтарный квадрат.Кто-то была та, чей голос горящийрусскою песней гремел за окном?В сумраке видел я отблеск горящий,слушал ее под поющим окном.Как распевала она! Проплывалосердце ее в лучезарных струях,как тосковала, как распевала,молясь былому в чужих краях,о полнолунье небывалом,о небывалых соловьях.И в темноте пылали звуки, —рыдающая даль любви,даль – и цыганские разлуки,ночь, ночь – и в роще соловьи.Но проносился ветер с морядыханьем соли и вина,и гармонического горяспадала жаркая волна.Касался грубо ветер с моряглициний вдоль ее окна,и вновь, как бы в блаженстве горя,пылала звуками она…О чем? О лепестке завялом,о горестной своей красе,о полнолунье небывалом,о небывалом — ветер! Вернутся на родину все,вера ясная, крепкая: с севералыжи неслышные, с юга ночная фелюга… Все.