Эссе, статьи, рецензии
Шрифт:
Теперь о моих комментариях. Я никак не мог предположить, что пояснения – да еще в таких количествах – понадобятся для частных бумаг “всего-то” 25–30-летней давности. Но я мысленно усадил за это чтение своих взрослых детей – далеко не глупых и не безграмотных молодых людей – и делал свои пояснения, сверяясь с их уровнем знания реалий и атмосферы поздней советской эпохи, с заменой обязательного в наше время круга интеллигентского чтения на какой-то другой, мне неведомый, – вообще, с массой метаморфоз, которые могли нам, тогдашним, только присниться. Моим сверстникам и людям старшего поколения, разумеется, большинство из постраничных сносок покажутся элементарными и рассчитанными разве что на марсиан. Но после того как в многолетней давности беседе мои же дети называли
* * *
Сопровский “смолоду был молод”, вовремя (по нынешним временам) созревал, когда его жизнь 23 декабря 1990 года нелепо и трагически оборвалась. Невосполнимая потеря, в том числе и для общества. Всякий, кто прочтет его стихи, литературно-философские работы, разрозненные заметки на злобу дня и прочее, убедится, что я не переоцениваю моего покойного товарища из естественного дружеского пристрастия. Этапы этого духовного мужания, по-моему, видны и в переписке. Но мне и другое в ней дорого. Саша бывал трогателен и очарователен – приклонял ли он вполпьяна, но вполне серьезно колена перед девушкой, сорил ли походя милыми стихотворными экспромтами… Кое-что из этого “сора” сохранила моя память:
А ночью скучаю и хочется водки,
И хочется, хочется, хочется мне
Забраться в розетку электропроводки
И выскочить, если придешь ты ко мне.
Из писем Сопровского на меня заново повеяло обаянием этой прекрасной личности. Мне кажется, его надо сберечь для посторонних людей, во всяком случае – хорошо бы…
2005
Blow up
Фильм Антониони с таким названием я, благодаря везению молодости, посмотрел почти тридцать лет назад, еще при советской власти. У меня был знакомый, сын известного драматурга, не вовсе крамольного, но и не казенного – по тем временам поистине золотая середина. Меня, выходца из семьи инженеров, все в этом отпрыске знаменитости приводило в восхищение: небрежные упоминания о славном отце, голливудская красота, богемные одеяния, пластика и гримасы, правдоподобие и цинизм, с которыми блистательный сверстник говорил о близости со взрослыми женщинами. Счастливчик учился в телевизионной группе на факультете журналистики. Вскользь, как водилось у моего кумира, он сказал о предстоящем просмотре для избранных, но обещал и нам с Александром Сопровским посодействовать в проникновении.
В назначенный срок я был в старинном здании на Манежной площади, пришел и Сопровский, но не один, а с очень красивой девушкой. Теряя в давке пуговицы, мы трое заодно с аборигенами факультета протиснулись под шумок мимо активиста-вышибалы в аудиторию. Свет погас, кинопроектор застрекотал. Шел вожделенный фильм, но меня гораздо больше занимала моя соседка слева – спутница Сопровского. После сеанса я подло воспользовался размолвкой между нею и моим лучшим другом и проводил красавицу до дому. Можно для очистки совести добавить, что я был наказан за вероломство многолетней неразделенной любовью к этой девушке, а влюбчивый, как и положено поэту, Сопровский вскоре нашел себе очередное сердечное увлечение.
Недавно я был в Старом университете и испытал что-то похожее на чувство, называемое в психиатрии “дежавю”, – полную иллюзию узнавания. Тот же высокий многолюдный вестибюль, дым коромыслом, гомон голосов, несколько принужденная вольница вчерашних детей, гадких, в сущности, утят… Но я сдвинул взгляд в сторону и рассмотрел ларек ксерокса и небольшую очередь к нему – иллюзия мигом утратила достоверность. Когда четвертью часа позже я рассказывал на семинаре дюжине студентов, что во время оно одни смельчаки делали ксерокопии, а другие их ночами читали, а вам-то, баловням свободы, сам бог велел учиться на “хорошо” и “отлично”, юношество слушало меня с вежливой скукой, как мы некогда – россказни ветеранов войн и революций.
Отговорив положенный мне час, я вышел на мартовское солнце и счастливо, как двадцать семь лет назад, зажмурился. Потом зашел посмотреть на незабвенный памятник в фас. Подивился матерщине, выбитой с пещерным прилежанием на постаменте под толстыми ногами Михайлы Ломоносова. Мальчишки – везде мальчишки. Свобода – она и в Африке свобода.
Мой первый друг, Сопровский, и девушка, моя первая любовь, умерли, вернее – погибли. В такие ежегодные мартовские яркие дни эти двое, случается, мерещатся мне в толпе где-нибудь на Арбатской площади или Лубянской. Иногда я вижу их во сне, но беседы наши невразумительны.
Давным-давно потерялся след коновода золотой молодежи, драматургова сына. По слухам, он долго лечился от наркомании, потом и слухи доходить перестали. Несколько лет назад я получал гонорар в одном журнале второго разбора. По обшарпанному редакционному коридору мне навстречу, балагуря с коллегами, шел кумир моей молодости. Он сильно растолстел и обрюзг, впрочем – не более моего. Уже не он, а я был одет с претензией на артистизм. Оба сделали вид, что не узнали друг друга.
И чуть ли не день в день с тем – двадцатисемилетней давности – просмотром показали по телевидению Blow up , точно нашлась наконец опоясывающая рифма. Но, кроме этого совпадения, никакого смысла во всем случившемся я не вижу – или пока не вижу.
1998
Сочинения Тимура Кибирова Тимур Кибиров. Сантименты. – Белгород: Риск, 1994
Стихи Тимура Кибирова прозвучали вовремя и были услышаны даже сейчас, когда отечественная публика развлечена будничными заботами.
Для беспокойных азартных художников – Кибиров из их числа – литература не заповедник, а полигон для сведения счетов с обществом, искусством, судьбою. И к этим потешным боям автор относится более чем серьезно. Прочтите его “Литературную секцию”, и понравятся вам эти стихи или нет, но вас скорее всего тронет и простодушная вера поэта в слово, и жертвенность, с которой жизнь раз и навсегда была отдана в распоряжение литературе.
Приняв к сведению расхожую сейчас эстетику, Кибиров следует ей только во внешних ее проявлениях – игре стилей, цитатности. Постмодернизм, который я понимаю как эстетическую усталость, оскомину, прохладцу, прямо противоположен поэтической горячности поэта. Эпигоны Кибирова иногда нехудо подделывают броские приметы его манеры, но им, конечно, не воспроизвести того подросткового пыла – да они бы и постеснялись: это сейчас дурной тон. А между тем именно “неприличная” пылкость делает Кибирова Кибировым. Так чего он кипятится?
Он поэт воинствующий. Он мятежник наоборот, реакционер, который хочет зашить, заштопать “отсюда и до Аляски”. Образно говоря, буднично одетый поэт взывает к слушателям, поголовно облаченным в желтые кофты. И по нынешним временам заметное и насущное поэтическое одиночество ему обеспечено.
В произведениях последних лет Кибиров все более осознанно противопоставляет свою поэтическую позицию традиционно-романтической и уже достаточно рутинной позе поэта-бунтаря, одиночки-беззаконника. Кибировым движут лучшие чувства, но и выводы холодного расчета, озабоченного оригинальностью, подтвердили бы и уместность и выигрышность освоенной поэтом точки зрения.