Эссе: стилистический портрет
Шрифт:
Оглядываясь вокруг, писатель понимает, почему современный мир, населенный сугубо «документальными» специалистами, благоговеет перед искусством сочинителя, хотя и оставляет самого сочинителя в одиночестве, уверяя, что он лжет. Еженедельные журналы представляют международные события как бесконечную мелодраму, публикуемую из номера в номер с подразумеваемым «продолжение следует». Прогноз погоды по телевидению строится на четко обозначенном конфликте (циклоны против антициклонов), напряженном ожидании развязки (прогноз на завтра передается в самом конце, после рекламной перебивки) и единстве повествовательной манеры (личность синоптика). Сбыт и реклама товаров-фактов, без сомнения, относится к сфере сочинительства. Равно как и публичные заявления правительства о своей деятельности. А современная психология с ее представлениями о сублимации, подавлении инстинктов, личностных кризисах, комплексах и т. д. предлагает взаимозаменяемые кубики, из которых мы можем составить свою собственную историю, - это, если хотите, сочинительство на индустриальной основе.
Но нет сочинительства лучше того, что откровенно зовется сочинительством, - художественной литературы. Это
Эти рассказы были столь же необходимы для выживания, как копье или мотыга. В них заключалась память о знании умерших. Они несли в себе мудрость, избавляющую от отчаяния. Они связывали зримое с незримым. Они делили поровну страдание, и страдание становилось переносимым.
В нашу эпоху, хотя мы и расщепляем функции языка и знаем, что научное рассуждение - это не поэтическое слово, что богословская проповедь - это не то, как мы разговариваем у себя на кухне, хотя наши обзоры требуют точной статистики, наши суды требуют улик, а наши гипотезы требуют доказательств, все равно наше сознание устроено так, что самое естественное для нас - рассказывать истории.
То, что мы называем вымыслом, есть древний способ знания, тотальная форма общения, первооснова современной языковой специализации.
Профессиональный сочинитель всегда консервативен в том смысле, что превыше всего он ставит первичные, изначальные структуры сознания. В самом себе он культивирует общечеловеческую склонность осмысливать все происходящее с точки зрения конфликтов и их разрешения, с точки зрения героя, переживающего ряд событий, притом, что конечный результат этих событий отнюдь не ясен и эта неопределенность рождает напряженное ожидание; более того, обо всем повествуется с естественным апломбом рассказчика, заложенным в наш мозг столь же прочно, как способность вписывать формой общения, это и важнейшая его форма. Она охватывает все. Благодаря ни с чем не сравнимой глубине и широте источников она выражает истины, не подвластные ни проповеди, ни эксперименту, ни репортажу. Она без стыда поведает о том, как человек управляется со своим телом и какими мыслями полнится его голова. Она с равным вниманием отнесется к болезни, вызванной микробами, и к тому, что зовется чутьем или интуицией. От нее не ускользнут ночные кошмары и минуты нравственных мук. Если она пожелает, вы влюбитесь, будете умирать от голода или тонуть, падать навстречу неминуемой гибели или сжимать в руке горячий пистолет, в то время как полиция ломится в дверь. Вот как оно бывает, скажут вам, и вот что при этом чувствуют.
Литература демократична: она снова утверждает, что интеллект одного человека способен создать и переделать мир. Она независима от всех и всяческих институтов - от семьи до правительства - и не должна оправдывать их лицемерие и их губительность, а потому она - ценнейшее средство и орудие выживания.
Литература несет в себе мудрость, избавляющую от отчаяния. Она связывает настоящее с прошлым и зримое с незримым. Она дозирует страдание. Она говорит: чтобы и дальше существовать, мы должны вплести свою жизнь, самих себя в наши сказания. Она убеждает, что если мы этого не сделаем, кто-то сделает это за нас.
Текст 3. ОКТАВИО ПАС (Перевод с испанского - Б. Дубина) О КРИТИКЕ [185]
Услыхав попугая, некий испанский дворянин, только что высадившийся в Южной Америке, с почтением встал, поклонился и произнес: «Прошу меня простить, Ваша милость, но я думал, что Вы - птица».
Ни для кого не тайна, что критика - слабое место нашей словесности.<.. .> Из чего, впрочем, не следует, будто нет достойных критиков.<.. .> Чего у нас действительно нет, так это общей координаты или координат, той совокупности идей, которые, разворачиваясь, создают интеллектуальное пространство - среду произведения, подхватывающий или опровергающий его резонатор. Именно здесь произведение встречается с другими, возникает возможность их диалога. Критика и порождает эту так называемую литературу - не сумму произведений, а систему связей между ними, поле их притяжений и отталкиваний.
185
Октавио Пас. Четыре эссе о поэзии и обществе // Журнал критики и литературоведения «Вопросы литературы». 1992. Вып. 13 //books/3108/vopli92-1_chapter5.html. Разрешение редакции на интернет- публикацию получено.
Критика и творчество неразлучны. Первой не существует без второго, но и сама она - вода, хлеб и воздух творчества. В прошлом роль общих координат играли замкнутые системы: для Данте - теология, для Гонгоры - античный миф. Современность же - царство критики, не система, а отрицание и противоборство любой системе. Критика - питательная среда всех современных художников от Бодлера до Кафки, от Леопарди (Джакомо Лео- парди (1798-1837) - итальянский поэт и прозаик романтического направления) до русских футуристов. Мало-помалу она проникает в творчество: произведение становится призывом к отрицанию («Бросок костей» Малларме. «Бросок костей, или Удача никогда не упразднит случая» (1897) - экспериментальная поэма Стефана Малларме (1842-1898), центральную роль в поэтике которой играет графическая пауза - пробел) или самим отрицанием произведения («Надя» Бретона (1928) - лирический роман основоположника сюрреализма французского поэта и прозаика Андре Бретона (1896-1966). В наших - будь то испано- или португало-язычных - литературах образцов такого радикализма немного. Назову Пессоа. Фернандо Пессоа (1888-1935) - португальский поэт, прозаик, философ, ставший
Если же обратиться к критике другого склада - не собственно творчеству, а его интеллектуальной поддержке, - то здесь недостаток граничит с бедностью. Дух эпохи - ее идеи, теории, сомнения, гипотезы - миновал нас стороной, он творил на других языках. За исключением неподражаемых Мигеля де Унамуно и Ортеги-и-Гассета, мы все еще паразитируем на Европе. И если уж перейти к самой литературной критике, то здесь бедность попросту граничит с нищетой. Пространство, о котором я упоминал, этот итог критической работы, место встречи и конфликта произведений, в наших условиях - ничейная земля. Ведь задача критики - не создавать произведения, а обнаруживать связь между ними, размещать их, находя место каждой вещи внутри целого и в соответствии с ее собственными пристрастиями и ориентирами. Именно в этом смысле критика есть творчество: идя от произведений, она порождает литературу (иначе говоря, перспективу, упорядоченность). Но ничего подобного наша критика не делает, почему и не существует латиноамериканской литературы, хотя есть ряд значительных вещей. Поэтому же бессмысленно раз за разом вопрошать, что такое латиноамериканская литература. На вопрос в такой форме ответа нет. Напротив, имело бы смысл спросить себя, какова наша литература - ее пределы, очертания, внутренняя структура, тенденции движения. Для ответа на такой вопрос пришлось бы сопоставить имеющиеся произведения, показать, что они - не отдельные монолиты, этакие разбросанные по пустыне памятники прошедшей катастрофы, а определенное единство. Совокупность монологов, составляющих если не хор, то по крайней мере противоречивый диалог.
Самобичевание не грех. А самомнение? Несколько лет назад наши критики, и прежде всего окопавшиеся в газетах и журналах, возвестили о рождении «большой латиноамериканской литературы». Конечно, восторг легче суда, а перепев проще критики. Воцарилась новая мода, как лет пятнадцать-двадцать назад модно было сокрушаться о скудости нашей литературы. Коньком скороспелой и шумной «критики», практически неотличимой от самых избитых форм рекламы и всего лишь нанизывающей друг за другом зазывные клише, стала теперь тема «успеха наших авторов, особенно романистов, за рубежом». Во-первых, мне как-то не по себе от слова «успех», его место не в литературе, а в торговле и спорте. Во-вторых, переводной бум - явление всеобщее и никак не ограничивается латиноамериканской словесностью. Он - следствие книгоиздательского взлета, вторичный признак растущего благосостояния индустриальных обществ. Кто же не знает, что агенты издательств готовы перерыть сегодня все пять континентов от свинарников Калькутты до двориков Монтевидео и базаров Дамаска, только бы разыскать еще не изданный роман? Но литература - это одно, а книгоиздание - совсем другое. И вот что еще: подобные критики напоминают повадками наши зажиточные слои двадцатилетней давности. Те тоже пили только виски и шампанское, а жен одевали не иначе как в Париже. Не потому ли книга у нас не дождется высокой оценки, пока ее не благословят в Лондоне, Париже или Нью-Йорке? Все это выглядело бы комедией, если бы не означало краха. Законная область критики - язык, и отказавшийся от него отказывается от права не только на суд, но и просто на слово. А перед нами полное отречение: критика отказывается обсуждать написанное на родном языке. Я не отрицаю пользы, больше того - необходимости в критике из-за рубежа; на мой взгляд, современные литературы вообще принадлежат одной литературе. Да и как я могу забыть, что из-за рубежа столько раз замечали упущенное в родном доме? Поэтому ситуация, когда зарубежный критик, пусть лишь частично и наугад, исправляет упущения и недочеты отечественных, понятна, хотя и достойна жалости. Роже Каюа (1913-1978) - французский писатель, культуролог, основатель библиотеки латиноамериканской словесности «Южный Крест», один из первых европейских истолкователей и пропагандистов Борхеса, не открывал Борхеса, он сделал то, что упустили мы, восхищавшиеся Борхесом как писателем для избранных (которым он у нас и продолжает оставаться): прочитал его в контексте мировой литературы. Вместо того чтобы повторять, как персидские соловьи и латиноамериканские попугаи, сказанное имярек в Чикаго или Милане, нашей критике стоило бы прочесть наших авторов, как Каюа прочел Борхеса - изнутри современной традиции и как ее часть. Здесь две дополняющие друг друга задачи. Во-первых, показать, что книги латиноамериканцев это особая литература, поле своих связей и противоборств. Во-вторых, описать взаимоотношения этой литературы с другими.
Если литература и не сводится к коммуникации (а я бы сказал, что она, напротив, подрывает коммуникацию изнутри), то все-таки она ее производное. Самоотрицающее производное. Двойственное отношение к коммуникации делит с литературой и критика. Она столько же передает новости, сколько отбирает, переозначивает и упорядочивает их. Критик работает отрицанием и воссоединением - определяя, изолирует, чтобы затем соотнести. Скажу больше: в наше время литература держится на критике. Чем полнее литература осознает себя критикой языка и мира, исследованием собственной природы, тем ясней критик видит в литературе самодостаточный мир слова, языковую вселенную. Творчество становится критикой, а критика - творчеством. Именно поэтому нашей литературе недостает сегодня строгости критики, а нашей критике - воображения литературы.