Есть ли будущее у капитализма?

Дерлугьян Георгий

Валлерстайн пошел дальше в своем анализе доступных вариантов, предсказав геополитический маневр советского руководства и успешное возвращение к капитализму в рамках общеевропейского континентального альянса. В жестко ограничительной идейной атмосфере холодной войны практически никто, включая самих советских реформаторов, не рассматривал такую возможность всерьез. Увы, Валлерстайн недооценил масштаб институциональных проблем, заложенных в национальном федерализме и в инерционной силе промышленных министерств СССР. Все государства — наследники Союза вернулись к капитализму, по в крайне ослабленном виде, поэтому вернулись к периферийным вариациям капитализма. Вместо великого пакта с позиции сверхдержавы о более почетном коллективном вхождении в мировую капиталистическую иерархию номенклатура распотрошила и разбазарила советские активы в панических попытках защитить индивидуальные олигархические позиции как от горбачевских чисток, так и от народного бунта. В основе своей, на макроуровне мирового капитализма, теория Валлерстайна оказалась верна. Но как раз в силу своей «макроскопичности», взятая сама по себе, эта теория не смогла предсказать обескураживающий провал советской номенклатуры, в решающий момент оказавшейся институционально неспособной на коллективные действия ради реализации наилучшей

для них самих исторической возможности. Это должно стать серьезным предупреждением: олигархические элиты, разрозненные институционально, ослепленные идеологическими предрассудками и подавляющие альтернативные дискуссии, могут в момент кризиса серьезно навредить не только самим себе, но и нам всем.

В отличие от некогда господствовавших левых и правых представлений, меривших СССР по собственным жестко статичным меркам «истинного социализма» либо нереформируемого «тоталитаризма», анализ Коллинза и Валлерстайна, исходивший из общесистемной динамики, доказал в целом свою состоятельность. Иначе говоря, обе оказавшиеся верными модели рассматривали советский блок как часть большего мира, взаимодействующую с этим миром, развивающуюся и изменяющуюся во времени и неизбежно накапливающую внутренние противоречия и конфликты. Коллинз основывал свой прогноз на долгосрочных закономерностях военной геополитики. Для Валлерстайна понимание коммунистических партий и государств должно было обязательно исходить из контекста капиталистической мироэкономики. Только в глобальном макроконтексте можно оценить варианты политического выбора, явно и неявно возникающие в разных зонах миросистемы. Геополитика и миросистема — отличающиеся, но аналитически пересекающиеся измерения. Проверку действенности данной комбинации аналитических взглядов на мир нам дает альтернативный выход Китая из коммунизма, о чем в свое время не писали ни Коллинз, ни Валлерстайн. Тем не менее их теории вполне могут объяснить и Китай.

История и мировой контекст весьма различным образом сформировали характер русского и китайского коммунизмов, в конечном итоге обусловив различие их финалов. На сегодня экономические историки убедительно документально установили первенство средневекового Китая в достижении порога капиталистического производства и торговли. Императорский Китай, однако, не стал первой капиталистической страной в истории по причинам в основном геополитического характера. Прежде всего, конечно, впечатляет длительность существования китайской империи, выработавшей по-своему эффективные способы сохранения внутренней классовой «гармонии» и предотвращения внешних вторжений кочевников — двух основных угроз аграрным империям прошлого. На Западе после падения Рима подобной «мироимперии» так и не появилось, что вынудило западных капиталистов вооружаться и защищать себя самостоятельно, объединяясь сначала в систему городов-государств, а затем — в современные национальные государства и колониальные империи. Китайская аграрная империя пала фактически в середине XIX века. Китайские предприниматели столкнулись как с внутренними беспорядками, так и с иностранным господством колониальных организаций Запада и Японии. Но велик Китай, и весь он не мог ни вымереть от голода, опиума и болезней, ни подпасть под полное иностранное господство. В тяжелых катаклизмах прошло более чем столетие, прежде чем повстанцы-коммунисты одержали верх и восстановили государственный порядок. На этом китайские коммунисты, как настоящие революционеры и модернисты, останавливаться не собирались. Их социальные, санитарные, образовательные реформы имели значительный успех, особенно учитывая скудость ресурсов и громадность страны. Однако попытка маоистов запустить индустриализацию советского образца за счет крестьянства обернулась катастрофическим голодом, за которым последовало десятилетие политических распрей в партийных рядах. Маоисты погубили десятки миллионов крестьян, но так и не добились индустриализации. Внешнеполитические и военные амбиции Мао Цзэдуна также зашли в тупик. Китай оказался не в состоянии решать задачи даже регионального масштаба, не говоря уже о том, чтобы запустить мировую революцию. Что оставалось?

Именно здесь геополитическая теория Рэндалла Коллинза обнаруживает скрытую удачу. Китай был жестко ограничен мировым и региональным балансом сил. Но этот же факт убрал его с передовой холодной войны, сделав возможным постепенное понижение радикализма идеологии и установление экономических связей с Западом. Китайские партийные кадры опасались радикального маоизма не меньше, чем советская номенклатура опасалась сталинизма после 1953 года. Древняя китайская традиция связывала восстановление внутренней «гармонии» с допущением массового, прежде всего сельского предпринимательства. К счастью, крестьянство пережило неудачную индустриализацию сталинского образца. Именно в силу сохранения аграрной децентрализации Китая рыночный поворот не только не встретил противодействия на местах, но и помог сохранить в строю местные партийные кадры. Рыночная прибыль уже вскоре влилась в систему неформального патронажа. Начальство наверху могло предоставлять подчиненным возможности для личного обогащения, защищая их от уголовного преследования за коррупцию до тех пор, пока подчиненные кадры обеспечивали порядок и экономические показатели на местах. Коллапса коммунизма в Китае не произошло. Даже официальная коммунистическая идеология сохранилась в «облегченном» варианте. Китайские лидеры, приходившие к власти после Мао, почти случайно нащупали комбинацию структурных условий, характерных именно для Восточной Азии, что включило китайских коммунистов в мировое разделение труда. В масштабе одной из крупнейших стран мира воспроизвелась авторитарная модель экспортно-ориентированного девелопменталистского государства, причем удачно именно в тот момент, когда Япония, а следом за ней Южная Корея и Тайвань преодолевали исчерпанную для них модель и искали, куда передать недорогие вспомогательные операции. Здесь-то и реализовался старый прогноз Иммануила Валлерстайна: коммунисты успешно присоединяются к мировому капитализму в качестве прагматичных посредников между иностранным капиталом и своим национальным трудом.

Капитализм и его соперники в XX столетии

Военная геополитика постоянно упоминалась в нашем анализе коммунизма потому, что она представляется наиболее важным единичным фактором, определившим революции XX века. Коммунизм возник не из одних лишь идей Карла Маркса и не из удивительно гибкого (или оппортунистического) политического гения Ленина, и характер этого политического явления XX века был задан не одними лишь историческими традициями

России или Китая. Коммунизм стал политической силой в результате великого, но достаточно случайного прорыва к власти вполне определенного левого движения, русских большевиков. В момент все более очевидного поражения и распада Российской империи в разрушительной войне, которая уничтожила или подорвала также и все прочие империи, левые социалисты впервые получили шанс захватить геополитическую платформу, исключительно пригодную для обороны — конечно, если создать собственное массовое производство современного оружия и дать миллионам людей современные индустриальные навыки. Большевики, сознательно следуя примеру французских якобинцев, показали всему миру, как радикальная интеллигенция может вдохновить и мобилизовать народные массы на свержение старых режимов, отражение интервенций и построение новых, более сильных государств на гораздо расширенной социальной основе.

Советский пример (иногда благодаря непосредственной советской помощи, но в основном благодаря простому присутствию СССР на мировой арене в XX веке) сделал возможным успех множества разнообразных национально-освободительных движений, возглавляемых радикализированной местной интеллигенцией. Далеко не все они были коммунистическими, зато все использовали стратегии, впервые примененные большевиками. Последствия большевистской революции наиболее сильно проявились в старых аграрных империях, униженных западным капитализмом и доведенных до зависимого положения. Это явление стало известно как национально-освободительное движение в странах третьего мира. Различие между ними заключалось не столько в качествах идеологии, сколько в количественном охвате экономической экспроприации, которая имела место во вновь строившихся государствах. Если государство ради обороны, модернизации и социальной справедливости стремилось контролировать все, вплоть до крестьянских домохозяйств, оно объявлялось социалистическим. Таковы Россия и Китай. (И, между прочим, Израиль первых лет сионистской романтики.) Если же государство экспроприировало только собственность иностранцев, этнических меньшинств, отдельных «мракобесов» и «непатриотичных» владельцев, вроде крупных помещиков, рантье и компрадоров, сам процесс и его результат назывался национализмом. Яркие тому примеры — Турция и Индия. Но также это Иран и современные исламистские движения, приобретающие функции государства. В последнем случае постмодернистское студенческое движение в духе 1968 года разожгло типичный домодернистский мятеж городской бедноты и торговцев против нечестивого деспотизма шаха. Результатом, однако, стало возникновение революционного и модернистского по сути государства, которое ближе к режимам советского типа, чем к средневековому халифату. Как СССР в значительной степени был сформирован двумя мировыми войнами, так и эксцентричный режим Исламской Республики был консолидирован в результате титанического сопротивления иранских патриотов агрессии саддамовского Ирака, который, несомненно, действовал как представитель широкой контрреволюционной коалиции иностранных интересов.

Несмотря на весь шум, сопровождающий суннитские джихадистские выступления после 2001 года, в большой картине антисистемных вызовов они были лишь небольшим эпизодом, развернувшимся в геополитическую трагедию пока регионального масштаба из-за самонадеянного решения США послать свои войска в Афганистан и Ирак. «Аль-Каида» первой искала глобальной геополитической конфронтации, провоцируя террористическими методами бунты за «нравственное очищение» и за «правду». Эта террористическо-популистская стратегия восходит не к большевикам, а, скорее, к некоторым русским народникам XIX века, которые первыми применили бомбистов-самоубийц. И точно так же, как некогда русские террористы, джихадисты потерпели полную политическую неудачу в своих надеждах разжечь взрывом народное восстание. Спасло исламистов появление в непосредственной близости американских солдат, что сделало из политически неудачливых террористов весьма успешных партизан.

Однако коммунисты не смогли одержать победу там, где больше всего надеялись на успех и где, в конце концов, предсказывал начало революции сам Карл Маркс, — в наиболее развитых странах капиталистического ядра. В одних странах коммунистические партии столкнулись с внушительным богатством западных обществ и укоренившимся парламентаризмом, что давало преимущество умеренной тактике социал-демократии. В государствах же, подобно Российской империи подорванных I первой мировой войной, прежде всего в Италии и Германии, коммунисты были безжалостно разгромлены фашистами, новой разновидностью контрреволюционных и одновременно антисистемных сил.

Фашистский вариант антисистемных движений нам следует сегодня рассматривать со всей серьезностью, поскольку он вполне способен возродиться в результате крупного кризиса и роста политической поляризации. После 1945 года западная идеология холодной войны ставила знак равенства между фашизмом и коммунизмом как между двумя тоталитарными режимами, являвшими собой одинаковое зло. Указывалось на сходство в массовой пропаганде, военизации, экономическом планировании, государственном контроле над обществом и, конечно, политическом терроре и концлагерях. Все эти технологии власти в течение XX века в той или иной степени применялись куда шире, чем многие готовы признать. Как заметил историк Эрик Хобсбаум, «XX век заставил все правительства править». К новым технологиям экономического планирования, социального регулирования, массового потребления и полицейского надзора в своих целях в тот или иной период прибегали и более мягкие скандинавские социал-демократические режимы, и англо-американские либеральные демократии. Размах и жестокость государственного насилия зависели главным образом от различий в геополитических позициях и остроты внутренних политических потрясений. Восстания в колониях Франции и Великобритании подавлялись со свирепостью массового террора XX века. Или просто взгляните на архитектуру общественных зданий и на типично мускулистую иконографию 1930-х, распространившуюся по всему миру.

Фашизм и коммунизм представляли собой резкую революционную эскалацию в двух главных соперничающих массовых идеологиях конца XIX века — социализме и национализме. Эскалацию вызвал катастрофический опыт Первой мировой войны. С самого своего возникновения социализм и национализм соперничали за массовую поддержку со стороны осознававших свою политическую силу средних и низших классов общества: интеллигенции, государственных служащих, младших офицеров, рабочих, крестьян. Оба движения предлагали своим последователям надежду обрести путем участия в политической борьбе, что существенно повышает самоуважение, перспективы выдвинуться по линии партии, государственной бюрократии и армии. Оба движения разрушали социальные табу старых аристократических режимов ради «простого человека».