Есть ли будущее у капитализма?

Дерлугьян Георгий

Это был глобальный феномен, определенный рядом факторов, большая часть которых сложилась в 1970-х годах, но усилилась к концу XX века. Поскольку война во Вьетнаме была непопулярна, США финансировали ее на последнем этапе в основном за счет кредита. Пытаясь справиться с экономическими проблемами 1970-х годов, США и другие капиталистические страны ядра положили конец Бреттон-Вудской финансовой системе, заменив стабилизацию, обеспечиваемую привязкой к ценным металлам, плавающими, обращающимися безо всяких ограничений фиатными деньгами. После завершения Арабо-израильской войны 1973 года страны ОПЕК ограничили поставки нефти, что позволило им многократно увеличить свои доходы, нажившись на странах, остро нуждавшихся в нефти, а затем перенаправить большую часть этих денег в суверенные фонды. Но крайних форм финансиализация достигла в самом старом ядре мировых капиталистических экономик (как и в более слабых

экономиках, привязанных к ним, например, в силу членства в Евросоюзе и асимметричной сырьевой торговли). И хотя финансиализацией занимался крупный капитал, она привлекала и обычных граждан, у которых доходы стагнировали, однако благодаря кредиту можно было сохранять высокий уровень расходов. Более качественное равновесие производительных промышленных предприятий и финансов является, в действительности, одним из преимуществ современных экономик с более значительным ростом, таких как у Китая и Индии, которые с периферии глобального капитализма смещаются в его ядро.

Недавний финансовый кризис продемонстрировал главную внутреннюю уязвимость капитализма. Она заключается в системном риске, то есть в рисках, встроенных в сложную сеть внутренних соединений, которые составляют современную финансовую систему. Здесь требуется ясность, как и в вопросе о природе кризиса. Это не был «классический» капиталистический кризис перепроизводства и недостаточного потребления. Хотя он оказал многообразное влияние на «реальную» экономику промышленного производства и потребления, в первую очередь и в основном это был финансовый кризис. Его воздействие было многократно усилено безмерным ростом глобальных финансов в предшествующие десятилетия и, главное, тем, что финансовые активы стали играть огромную роль, особенно в западных экономиках. Именно поэтому избыточное использование заемных средств, чрезмерные риски, слабое регулирование или его отсутствие, а также массовое применение ряда новых финансовых технологий и злоупотребление ими стали настолько опасными, что привели в конечном счете к столь значительному ущербу. Финансиализация не только расширила спектр финансовых активов, увеличив тем самым влияние финансового кризиса. Помимо этого, она (и это более важный момент) усилила внутреннюю связность капиталистических институтов, участвующих не только в более или менее прозрачных рыночных трансакциях, но и во множестве сложных и подчас темных финансовых отношениях. Особенно это относилось к финансовой индустрии. Когда в 2008–2009 годах про большие банки стали говорить, что они «слишком велики, чтобы обанкротиться», точнее про них было бы сказать, что «они слишком сильно связаны, чтобы обанкротиться». Но финансиализация затронула не только фирмы в финансовом секторе; она стала определяющим фактором всего глобального капитализма. Автомобильные компании превратились в автофинансовые компании. Горнодобывающие компании были привязаны главным образом к арбитражным сделкам.

Финансиализация повышает динамизм капитализма. Она облегчает «творческое разрушение» существующих структур капитала (например, отдельных способов промышленного производства) и подстегивает развитие новых технологий, товаров, производственных процессов и мест производства. Но в своей крайней форме она направляет инвестиции на все более краткосрочные прибыли, подрывая долгосрочный, более фундаментальный рост. Она также создает спекулятивные пузыри и приводит к обвалам. Она увеличивает рыночное давление на фирмы, показывающие окупаемость капиталовложений ниже медианной, поощряет к выводу инвестиций из все еще прибыльных старых фирм, а потому снижает заработную плату и сужает тенденцию промышленного капитализма к распределению прибылей через повышающуюся заработную плату. Она усиливает неравенство.

Финансиализация ведет к такой доходности по инвестициям, которая значительно перевешивает доходность по занятости. Трейдеров она награждает больше, чем производителей материальных товаров (и, несмотря на несколько прославившихся исключений, гораздо больше, чем основную массу предпринимателей). Она заставляет все остальные типы фирм больше платить за финансовые услуги. В 2010 году объем бонусов для работников индустрии ценных бумаг в одном только Нью-Йорке составил 20,8 миллиарда долларов; 25 менеджеров хедж-фондов с наибольшим доходом заработали 22,7 миллиарда долларов. И все это было уже после того, как крах рынка позволил увидеть, какой ущерб финансиализация нанесла всей остальной экономике.

Хотя технологическое устаревание и пространственная реорганизация — общие черты капиталистического роста, эти процессы были еще больше ускорены финансиализацией. Она увеличивает скорость перемещения инвестиций от старых индустрий к новым и из старых мест в новые. Результатом стали не только технологические и экономические изменения,

но и миграции людей. Быстрая урбанизация в развивающихся странах и обветшание промышленных городов в старых странах ядра — две стороны одного и того же процесса. На падение прибыльности промышленного производства европейские и американские компании в ряде отраслей ответили тем, что сократили своим рабочим компенсации, ввели новые технологии, надавили на правительство, чтобы оно предоставило налоговые льготы или же прямые субсидии, и/или перевели свое производство в другие страны. В некоторых случаях производство было выведено даже после того, как корпорации нажились на субсидиях и сокращении заработной платы, нарушив принятые ранее обязательства по сохранению производства внутри страны. Неолиберальные правительства помогли корпорациям сломить силы профсоюзов, сопротивлявшихся этим изменениям. Это способствовало потере хороших рабочих мест, которую Коллинз считает долгосрочной угрозой, но важно понимать, что причины этого процесса были не только технологическими. Финансовый капитал создал возможность для быстрого перемещения промышленного производства.

Подвижные финансовые ресурсы раздувают пузыри цен на активы. Яркий пример тому — длительный международный бум недвижимости конца XX века. Он привел к чрезмерному росту цен на недвижимость, особенно в городах и туристических районах. Часто он способствовал экономическому дисбалансу и создавал другие искажения, но главное, он связал в одну гигантскую международную систему недвижимость и строительство, личные сбережения владельцев домов и местные банки, раньше известные своей осторожностью. Именно эти связи породили системный риск, который привел к кризису 2008–2009 годов.

Этот системный риск был усилен новыми техниками финансовой инженерии и инвестирования. Хедж-фонды и деривативы стали играть главную роль в экономике, чему способствовало недостаточное регулирование. По сути, это означало развитие ряда новых финансовых инструментов, многие из которых соединяли различных экономических акторов в единую сеть взаимных обязательств (например, долговых и страховых) и привлекали беспрецедентное количество денег к этим новым видам инвестирования, используя полученные деньги в сделках, которые в значительной части были скрыты от глаз публики.

Множество устойчивых, как тогда, казалось, локальных активов, вроде ипотечных закладных, связывалось в ценные бумаги, которыми на глобальном уровне торговали инвесторы, не способные оценить их базовое качество. Хотя многие из новых инструментов были разработаны для снижения риска и повышения предсказуемости капитализма, они стали объектом по большей части спекулятивных сделок. Риск стал более концентрированным и опасным. Частным фирмам стало труднее понять, сколько у них рисков и с какой стороны ждать угрозы.

Деривативы, то есть, по существу, ценные бумаги, обеспеченные оценками возможной в том или ином будущем цены базового актива, использовались в качестве страховки, которая должна была сгладить другие рискованные инвестиции. Они также стали высокорискованными инвестициями, но при этом обещали и высокую прибыль, что не в последнюю очередь было обусловлено хедж-фондами. К 1990-м годам капитал в подобных «альтернативных» инвестициях превысил 50 триллионов долларов, а к кризису 2008 года достиг 600 триллионов. Это, возможно, заставило управляющих фондами и других инвесторов полагать, будто риск удалось приручить, однако череда провалов в хеджировании говорит о другом. Внезапная нехватка ликвидности и политические акции могут запустить массовые сбои. Рагуран Раджан, бывший главный экономист МВФ, обсуждая долговой дефолт российского государства в 1998 году заметил: «Защищенная хеджированием позиция может в самый неудачный момент стать незащищенной, что влечет значительные убытки для тех, кто ошибочно считал себя защищенным».

Если эти проблемы устранить полностью, это будет означать конец того капитализма, который нам известен. У нас вообще не будет капитализма, если капитал не сможет перемещаться между различными инвестициями в поисках большей прибыльности и если не будет спроса на реинвестирование ради большей производительности, который движет инновациями и накоплением. Регулирование, направленное на подобную цель, подорвало бы динамизм и создание богатства. С другой стороны, определенный уровень регулирования в сочетании с хорошо организованными государственными расходами может быть ключевым фактором восстановления и стойкости. При этом экономики с более распространенным предпринимательством могут добиться больших успехов, чем те, в которых и далее будет господствовать финансовый капитал. Так или иначе, вряд ли можно на что-то надеяться, если учесть, что с начала финансового кризиса улучшения в сфере регулирования были минимальными. Для снижения возможности системного риска не было сделано почти ничего.