Есть ли будущее у капитализма?

Дерлугьян Георгий

Две мировые войны резко усилили и ускорили долговременную тенденцию к расширению охвата современного государства и его глубокому проникновению в ткань общества. После 1917 года левые силы внезапно обнаружили, что могут захватить государственную машину и переориентировать ее на индустриальное развитие и социальное перераспределение. В 1930-х годах потрясения Великой депрессии широко открыли левым (но также и фашистам) окно политических возможностей. Рост новых политических сил был прямо связан с банкротством и дискредитацией остатков последних аристократических монархий Европы, но также и парламентско-олигархических либеральных режимов образца XIX века и их колониальных империй. Холодная война после 1945 года на несколько десятилетий стабилизировала результаты этой эпохальной трансформации. Холодная война (еще одно превратное название) означала на самом деле «холодный мир», основывавшийся отчасти на официальных договоренностях, но более всего на негласных дипломатических «взаимопониманиях». Великое атомное перемирие между сверхдержавами утвердило внутренний реформистский компромисс и систему социального обеспечения в западных демократиях. Тем самым был изгнан призрак революции, который так долго пугал Запад. Та же холодная война гарантировала мирное сосуществование с советским блоком, изгнав, таким образом, и старинный западный призрак войны. Тем временем соперничество сверхдержав за приобретение международной политической клиентуры, щедро сопровождавшееся военной и экономической помощью, изгнало призрак кровожадного бунта цветных

колониальных народов против белых колонизаторов и направило эмоции третьего мира в русло оптимистических коллективных ожиданий всеобщей модернизации. То были добрые времена ставшие достойным возмещением за испытания и жертвы военных десятилетий!

В 1970-х добрые времена внезапно закончились. Крэг Калхун напоминает нам, что изменение мирового политического климата началось вовсе не с восстания правых, а с восстания молодых «новых левых». Именно студенческие бунтари и инакомыслящие первыми бросили вызов ханжеским и циничным сделкам времен холодной войны. «Новые левые» требовали еще лучших времен, но только без официального лицемерия и склеротического бюрократизма. Конечно, это было правдой. Тогдашние истеблишменты везде — на Западе, Востоке и Юге — были полны бюрократической патологии и деспотизма, маскируемых лицемерием. Заметим, однако, что дружно ненавидимый истеблишмент 1970-х сам представлял собой позднейший этап эволюции разнообразных политических режимов, имевших истоки в модернизационных, социал-реформистских, антиколониальных и революционных переворотах предшествующей героической эпохи. Бюрократизм вытекал из вырождения «старых левых» после десятилетий нахождения во власти. Несмотря на громогласно провозглашаемые идеологические различия, старшее поколение, выросшее в военный период, было едино в глубокой вере в то, что американцы называли «триадой большого правительства, больших профсоюзов и большого бизнеса» (у которых в СССР находятся свои организационные эквиваленты в виде промышленных министерств времен сталинской индустриализации). Все эти политические и экономические структуры получили власть и легитимность благодаря массовому распространению современного образования, государственного жилья, социального обеспечения, здравоохранения, пожизненной занятости в промышленности и не в последнюю очередь комфортных карьер для среднего класса в бюрократических, военных и профессиональных иерархиях.

Конечно, многие обездоленные и «забытые» группы людей в разных странах оказались исключены из этого иерархически организованного процветания. Как правило, в развитых странах это были расовые, религиозные, гендерные и эмигрантские меньшинства, а в советских республиках — представители нерусских национальностей и субпролетариат, в третьем мире — массы обитателей трущоб, перебравшихся в города из сельской местности. Но все эти маргинальные группы редко заявляли о себе в сфере политики. Ситуация, однако, изменилась в 1960-х годах с появлением студенческих активистов и диссидентов из числа интеллигенции, несущих в массы новые формы самосознания и «идентичности» вместе с идеологиями бунта против «системы».

Антисистемные движения «новых левых» приобрели массовую силу там, где они смогли опереться (порою не осознавая этого) на скрытую социальную напряженность, порождаемую локальными причинами самого разнообразного происхождения: индустриализацией в одних местах и деиндустриализацией в других, демографическим переходом от прежде крестьянских к современному типу воспроизводства, изменением социальной географии конкретных городских кварталов, травмированной национальной памятью, даже сектантским религиозным рвением или фракционными обидами местных элит, которые были отметены в сторону модернистскими планировщиками новых городов, промышленных гигантов и государств. Отбросив прежние модели революции, молодые борцы с авторитаризмом избегали жесткой организованности, предпочитали ненасильственные тактики, требовали свободы от бюрократических регламентаций и признания прав самых разнообразных статусных групп (то, что стали называть «политикой идентичностей»). Это означало отход от марксистской идеи об экономических классах как основе общественной борьбы. Видимость общих целей у весьма несхожих протестов 1960-х годов связана лишь с повсеместным присутствием бюрократического истеблишмента, обычно возглавляемого и символизируемого отеческой фигурой Великого вождя, и Большого босса. На короткое время такие ситуации вызывали накаленные поляризованные противостояния типа «мы против них», захватывавшие публичные пространства городских площадей и студенческих кварталов. Вспомните события 1968 года на Западе, многомиллионные антишахские марши в Иране в 1978–1979 годах, общенациональные забастовки 1980 года в Польше, демократические митинги, прокатившиеся в 1989 году по всем странам советского блока, и, если взять ближе к нашим дням, городское восстание, свергнувшее Большого босса в Египте в 2011 году.

Участники, комментаторы и симпатизирующие исследователи тех бурных событий предпочитали яркие, захватывающие дух толпы протестующих и почти всегда брали сторону борцов за свободу. Скучные, серые и склонные к кабинетной тайне бюрократы истеблишмента вызывали куда меньше интереса и ноль симпатий. Но такая эмоциональная односторонность обедняет анализ. Большинство исследователей протестов игнорируют то, что во время протестов делали (или не делали) оборонявшиеся от восставшего народа правители. В большинстве же случаев бюрократический истеблишмент проявлял странное нежелание прибегать к террористическим репрессиям. А ведь это должно бы показаться удивительным, учитывая, что как «капиталистические свиньи», так и «коммунистические аппаратчики» вполне располагали спецсредствами и персоналом для применения массового насилия на уровне межвоенных «тоталитарных» десятилетий. Конечно, государственный террор еще не исчез в бурную эпоху 1968 года. Рецидивы межвоенного европейского фашизма наблюдались в Испании, Греции и Турции. Многие тысячи людей подверглись пыткам или были в Южной Африке времен апартеида, во время длящихся годами «чрезвычайных положений» в арабских и латиноамериканских диктатурах. Экономические чудеса не должны заслонять внутреннее насилие, творившееся властями стран Восточной Азии, как коммунистических, так и антикоммунистических, будь то в коммунистическом Китае либо в Южной Корее эпохи военной диктатуры. Государственный террор в ответ на активизм «новых левых» приобретал, возможно, собственные причины и особенности в каждом конкретном случае. Тем не менее заметим, насколько репрессии локализованы в полупериферийных странах, где государство было неуверенным в себе, внутренне слабым и во многих случаях лишь недавно возникшим. Ни на Западе, ни в советском блоке мы уже ничего подобного не наблюдали.

Контраст в реакциях государств на протесты 1968 года подсказывает важную гипотезу. В первом и втором мире — хотя не в Латинской Америке и не в Азии — политический истеблишмент к 1970-м годам стал всецело бюрократическим. Его институты и управляющий персонал сформировались в эпоху крупномасштабной мобилизации военного времени и были дисциплинированы необходимостью поддерживать сверхдержавные балансы холодной войны. Старшее поколение бюрократий и ведущих капиталистических и коммунистических государств помнило цену колоссальных просчетов своих предшественников в 1914,1929 и в прочие опасные годы. Руководство на западе и на востоке Европы еще обладало коллективной памятью о том, чем обернулось заигрывание с фашистскими боевиками в межвоенный период либо сталинские чистки рядов партии. Да, одну из причин мирного исхода 1968 года следует искать в принципах ненасилия и гражданской тактике «новых левых». Боевитое, наступательное ненасилие, как ни парадоксально прозвучит это словосочетание, в противоположность революционным «красным гвардиям» и партизанским отрядам «старых левых» лишало органы госбезопасности

вооруженных противников и мишеней для насильственной конфронтации. (Появление ультралевых террористов в 1970-е было как раз следствием распада и деморализации «новых левых» движений.) Но напрашивается и гипотеза, с другой стороны. Бюрократы и политики, действующие в высоко институализированной среде, вырабатывают негероический бюрократический «габитус», привычку к осторожности и склонность к избеганию слишком явных конфликтов. Такого рода «постмакиавеллианские» бюрократические правители (позвольте и нам поиграть в термины с приставкой пост-) предпочитают полагаться на обычную бюрократическую тактику проволочек. Как ни странно, здесь мы обнаруживаем важную и даже вселяющую надежду перспективу. Для обеспечения мирного будущего исхода в случае экономического либо экологического кризиса становится очень важным изучение условий, при которых в современных бюрократических государствах возникает или не возникает политическое насилие, причем с любой из сторон. Мы все сходимся во мнении, что ненасильственные революции не только морально предпочтительнее, но и политически надежнее в своих последствиях, хотя мы и не настолько благодушны, чтобы предполагать, будто одними моральными проповедями можно предотвратить насилие в моменты общественных кризисов и конфронтаций.

В 1970-х политика уловок, затягивания и уклонения привела к победе истеблишмента и временной стабилизации, которая продлилась вплоть до недавнего времени. Движения «новых левых» вспыхнули и погасли с быстротой фейерверка. Однако нанесенный системе ущерб оказался значительным, особенно если рассмотреть ситуацию в долгосрочной перспективе. Дискредитированные и на мгновение растерявшиеся правители начали отступать от своей былой приверженности идеям индустриальной модернизации, полной занятости и соцобеспечения. Западная политическая система при этом обладала достаточной уверенностью и идеологическими ресурсами, чтобы представить в качестве якобы непреложных требований новой эпохи постиндустриализма, гибкости и глобализации свое фактическое отступление от прежних социальных контрактов с обществом. Но в странах советского блока процесс переформатирования социальных и идеологических основ власти вышел из-под контроля, вызвав панику в политических и промышленных средних эшелонах номенклатуры. Результатом стали распад советского государства и широкомасштабное мародерство. Диссиденты из «новых левых» одержали пиррову победу в уничтожении обюрократившегося советского коммунизма. Но в отличие от «старых левых», которые являли собой организованную (а точнее, бюрократически организованную) силу, энергия бунтовщиков нового поколения не смогла преобразоваться в институты и политическую практику, соответствующие задачам захвата власти. Общее у 1989 и 1917 годов и у всех революций то, что власть в какой-то момент практически валялась на земле. Но в момент распада СССР власть подобрали не бунтари и не реакционеры, а большей частью случайные люди, оказавшиеся в состоянии урвать себе ту или иную долю.

С поправкой на более или менее спонтанный характер протекания контрреформ в ответ на протесты 1968 года результаты на западе и востоке Европы были достаточно похожи. Вынос производства из старых промышленных зон мира в страны вроде Китая, последующая за этим в бывшем первом и втором мире деиндустриализация и исчезновение надежных рабочих мест, урезание бюджетных расходов на высшее образование, культурные институты и соцобеспечение подорвали материальную и социальную основу прежних настроений коллективного оптимизма. Исчезли, распались сами основы для эффективного выдвижения коллективных социальных требований, которые после 1945 года повсюду обеспечивали такой впечатляющий подъем благосостояния. Уверенность в сегодняшнем днем ушла вместе с надежными рабочими местами, а с ними и оптимизм в отношении к будущему. Без уверенности и оптимизма не могло больше быть и речи о наступательной политике новых требований к власти. У нового поколения борцов с системой вскоре не осталось потенциальных классовых союзников.

Вскоре и не по случайному совпадению на политическую арену вышел новый тип народных движений — популизм справа. «Новые правые» переняли многие тактики (и даже переманили немало активистов) у деморализованных и побежденных «новых левых». Поворот вправо ознаменовал собой конец долгого периода преобладания классовой пролетарской политики с ее привычными символами, политическими тактиками и усвоенными ритуалами ведения переговоров. Политическая реакция пришла под флагом идентичности, которая привнесла в политику опасно-эмоциональное содержание, ибо в вопросах идентичности, в отличие от экономического торга между классами, компромиссов не бывает. «Новые правые» явились в двух разновидностях, которые нередко смешивались на практике: религиозно-патриотический фундаментализм и рыночный либертарианский фундаментализм. Обе эти разновидности призывали к агрессивной защите фундаментальных принципов веры — или того, что признавалось в этих обществах основополагающими идентичностями. Но, заметьте, оба фундаментализма, националистический и либертарианский, обрушили свой гнев на государственную бюрократию, обвиняя ее в лицемерии, некомпетентности и игнорировании нужд «морального большинства» простых людей. О христианском, исламском, иудейском, буддистском, индуистском и прочих современных фундаментализмах нечто важное говорит то, что их подозрения и фобии практически повсеместно сочетаются с идеалами мелкого бизнеса, жизни в небольших городах и патриархальной семьи.

Левые, достигшие своего великого пика в 1968 году, теперь стремительно утрачивали позиции. Возникшие пустоты в общественном сознании заполнялись либо элементарной апатией, либо фундаменталистским негодованием. Разворот в массовой политике открыл окно возможностей для консервативных фракций в западных капиталистических элитах. Неолиберализм (тоже обманчивый термин) на самом деле вырос из старой идеологической утопии капитализма: дав свободу капиталистическим предпринимателям извлекать и распоряжаться прибылью по их усмотрению, человечество в конце концов разумно обретет величайшие блага, а все некогда обуревавшие его противоречия придут к равновесию. Даже по меркам идеологий такое представление отличает редкое по силе и ясности сочетание самолюбования и корыстной выгоды. Мировой прогресс, «законы человеческой природы» или соображения рациональности служат не более чем интеллектуальной поддержкой этого верования родом из XIX века. Фундаменталистский характер неолиберального движения раскрывается в его категорическом отказе признать «истинным» капитализмом что бы то ни было, кроме идеализируемых свободных рынков из собственной утопии. Точно так же и религиозные фундаменталисты признают «религией» только свою собственную веру, относя прочих к иноверцам и сектантам. История, однако, показывает, что совершенно свободного рынка нельзя обнаружить ни в какой эмпирической ситуации — а то, что эмпирически не обнаружимо, но утверждается множеством людей, есть по определению идеологическая фантазия. Следуя за Фернаном Броделем и Йозефом Шумпетером, мы утверждаем, что устойчиво высокие прибыли всегда требует определенной степени государственного покровительства и рыночной монополии. Монополизм геополитической гегемония — вот что на самом деле стимулировало потрясающую рефляцию американских финансов на рубеже XX и XXI веков. В то время Майкл Манн и Иммануил Валлерстайн публично выступили с критикой проекта американского глобального империализма, поставив под сомнение не только желательность, но саму осуществимость планов стабилизации мира под дланью империи [15] . Сегодня появилось достаточно данных, чтобы судить, насколько эти прогнозы соответствовали реальности.

15

Michael Mann, Incoherent Empire. London: Verso, 2003; Immanuel Wallerstein, The Decline of American Power. New York: New Press, 2003.