Есть ли жизнь на Марсе? (CИ)

Дунаенко Александр Иванович

— Да, конечно, — сказала она, — о чём тут разговаривать — ты свободен. Никто тебя удерживать и не собирается. Иди в свою, честно заработанную, отдельную квартиру и живи там, как хочешь. Я, конечно, ожидал, что могут быть слёзы. Как-никак, но я чувствовал, что, несмотря на моё увечье, Тоня ко мне более чем неравнодушна. Уходить я, правда, собирался всерьёз, но мне хотелось, чтобы меня поуговаривали остаться, не отпускали сразу. А меня отпустили. К Тоне у меня был один вопрос. Так, мелочь. Но всё же было интересно. — Тоня, — спросил я, тебе не трудно будет ответить… Ты будешь смеяться, но всё же… Вот ты ночью приходила ко мне в спальню… На тебе ничего не было, только маленький треугольник из ткани… На чём он держался? Клей, да?.. — Нет, не клей, сквозь слёзы усмехнулась-таки моя бывшая почти сожительница, — но пусть это останется моей маленькой тайной… На том и расстались. Я стал жить в небольшой однокомнатной квартире в двенадцатиэтажном доме на пересечении улиц Абулхаирхана и Алии Молдагуловой. В городе, в котором родился и вырос и который всегда любил какой-то ненормальной любовью. Я слишком был к нему привязан. Если чего-то или кого-то очень любишь — то обязательно потеряешь. Нельзя ничего любить очень сильно. Этим самым мы закладываем программу уничтожения предмета нашей любви. Вот я и допрыгался. Мне пришлось покинуть улицы, с которых делал репортажи, которые любил фотографировать в дождь и в лучах закатного солнца, улицы, про которые я сочинял стихи… В этот город, знакомый до слёз я вернулся тогда, когда он оказался уже не нужен мне для простой человеческой жизни. Но карма человеческая устроена так, что, в конце концов, исполняются все наши желания. Знать бы наперёд все причудливые сценарии их исполнения… И вот живу я, значит, в полном уединении. И провожу свой пожизненный досуг в сытости и праздности. Интернет, телевизор, прогулки по городу. Меня даже не тянуло ни с кем общаться. Кроме, разумеется, моих виртуальных друзей в Интернете. И вот как-то сижу у себя дома на диванчике, смотрю по телевизору, как наш российский политический лидер целует во все места Уго Чавеса, как тут раздаётся звонок в дверь. И кто бы это мог быть? Гостей я не ожидал. Про моё новоё местожительство и не знал никто. Пошёл открывать. Смотрю в глазок — женщина какая-то стоит симпатичная. Но уже в годах. Где-то — не побоюсь подумать — моих лет… И чего же этой старушенции от меня надо?.. Открываю дверь: — Чего, мол, вам угодно? — Здесь живёт, — спрашивает женщина, — и называет имя моё и фамилию. Отпираться я не стал. — Да, говорю, — он живёт здесь. И даже более того — стоит он сейчас перед вами собственной персоной. Дальше-то что? — Саша, Это ты? — опять спрашивает меня эта пожилая женщина и лицом светлеет, видимо, кого-то во мне узнавая. — Да, говорю, — я — Саша. Александр Иванович, если угодно. Женщине этой было очень угодно, что я Саша. На то, что я ещё к тому же и Александр Иванович, она почему-то даже и внимания не обратила. — А я — Оля. Оля Романюк, помнишь? 10-й «б», восьмая школа… Господи! Оля! Оленька!.. Как же я мог её не узнать! Ведь что делают с человеком годы проклятые! — Ой, говорю, Оля! Здравствуй! А я думаю — каким ветром занесло ко мне такую интересную женщину. Слушай, а ты почти не изменилась. Ну, может быть, самую малость… повзрослела… А я как раз про тебя недавно вспоминал. Как мы с тобой целовались… учились целоваться… Да, проходи, пожалуйста, чего мы тут, как дураки, встали в дверях. Я пропускаю эту женщину, которая назвалась моей Олей, в квартиру. Да… Оля… Оленька Романюк. Конечно, помню. Такое не забывается. Если бы не расстались тогда — Оленька переехала с родителями в другой город — то быть бы мне отцом в пятнадцать лет… Как я тогда переживал! Да, это она… Конечно, она, Оленька Романюк. Самая красивая девочка в классе. И самая умная. Это потом осталось у меня на всю жизнь: я испытывал любовь и половое влечение только к красивым и умным женщинам. Большая часть моего высшего образования — от них. Я достал из своего потайного шкапчика бутылку «Каберне»: — Садись, Оленька, рассказывай!.. Всё-таки — как ты меня нашла? Вопрос, конечно, совершенно праздный — где можно спрятаться от людей в XXI веке? Сайт «Одноклассники», чего тут уж сильно гадать, напрягаться. Оленька сейчас одна. С мужем не сложилось. Дети выросли, разъехались, у всех свои семьи. Оленька в Интернете узнала обо мне, как ей показалось, почти все: адрес, одинокое моё семейное положение. Ещё сейчас своими глазами увидела — жив, здоров. Заходила в ванную, руки помыть — никаких женских вещей, приличных для этого места, не заметила. Ох, Оленька, Оленька… Уж лучше бы они были… Беседа получилась лёгкой и непринуждённой. Поговорили обо всех. Всех вспомнили. И Таньку Огневу,

и Сашку Кенбаева. Конечно, и про нас. Как ходили смотреть оперу «Риголетто» — к нам приезжали московские артисты, — как вдвоём уезжали за город кататься на лыжах. Как зимой нам нужно было целоваться, а на холоде это не только вредно, но и почти невозможно. И я попросился у сторожа пустить нас в новый пятиэтажный дом, который на-днях должны были заселять — там уже включили отопление. Тогда был социализм, и сторож пустил нас бесплатно. Правда, посмотрел на нас так, будто мы там собираемся заниматься всякими глупостями. А мы и не собирались. Просто оно как-то так само собой всё получилось… У Оленьки на спине, под левой лопаткой, маленькая родинка. Мы уже так хорошо разговорились, так насмеялись, а Оленька — та даже ещё и чуть всплакнула, что впору было мне спросить, на месте ли та родинка. И не появились ли где ещё какие-нибудь пятнышки. И я чувствовал, что уже должен об этом спросить. А в ответ мне должны сказать что-то вроде — да ну, мол, неудобно, ты что! Потом добавить — старая я, мол, уже, Саша. Ну, а я обязательно должен настоять, убедить, что нет — не старая, все ещё впереди. Лучше даже так, что — всё у нас ещё впереди. Вместо этого я вдруг замолчал. Язык вдруг застрял в горле и перестал двигаться. И Оленька заметила, конечно, эту во мне перемену. Слова, которые уже должны были прозвучать, так и остались во мне. И то, что я замолчал, превратило их, невысказанных, смысл в совершенно противоположный. Что не хочу я видеть её родинку. Что, наверное, действительно, и возраст для романтических свиданий не тот. И, что впереди у нас ничего уже не будет… Эх, Оленька… Оленька… Эх вы, женщины с миллионами светлых и радужных воспоминаний юности — сайт «Одноклассники» не всегда может подарить вам возвращение к первой любви. Прежде, чем ехать к тому, с которым собирались когда-то быть вместе даже после смерти, поинтересуйтесь — а есть ли у него яйца? Или хотя бы — в каком они состоянии? А уже потом — холост, разведён, здоров ли… С квартирой или оформил ипотечный кредит в рассрочку на пятьдесят лет… Оленька ушла из моей жизни. Теперь уже насовсем. Я в одиночестве своём, в холостячестве спал, кушал, прогуливался вечерами по проспекту Абулхаирхана. Который был когда-то проспектом Ленина, а потом его переименовывали пять раз, пока пришли к самому благозвучному названию. Любил посмотреть новости по Российскому телевидению. Там в последние два дня российский лидер целовался с каким-то африканцем африканского происхождения. Россия — преемница СССР. Её лидер, исходя из политических целей, должен обязательно целоваться с иностранцами. Везло, когда попадалась Анжела Дэвис. Она ещё без лифчика всегда ходила. Ну, а если какой-нибудь Мугабе… Всё равно тут ничего не поделаешь. Это же всё для страны, для Родины… А город Актобе — бывший Актюбинск хорошел и расцветал с каждым днём. Тому способствовали серьёзные причины внешнего происхождения. В областном центре через месяц должны были встретиться руководители великих государств — России, Казахстана, Украины… Саммит, в общем. Со стороны Казахстана президент Назарбаев. Со стороны России… В народе, когда обсуждали предстоящее событие, всё время путались: то говорили Путин, то — Медведев. Бывало, находился кто-нибудь за столиком, где играли в домино, или в маршрутке, кто переспрашивал: — А кто такой Медведев? Ему говорили, что Медведев — это исполняющий обязанности президента России. И добавляли, что Путин — это исполняющий обязанности премьер-министра России. Ещё говорили, что Путин заранее, уже давно, заказал себе в Германии клона. Потом там же, в Германии, клону сделали пластическую операцию. Документы выписали на хорошую русскую фамилию Медведев. В Актобе они должны были приехать оба — и Путин и Медведев. С недавних пор в России стали считать, что одна голова у власти хорошо, а две — лучше. Так вот. Актобе готовился к приёму дорогих гостей. В скверах и на бульварах высаживались свежие цветы, в считанные дни то тут, то там — везде, куда указывал властным своим перстом аким (глава) города Сагиндыков, возникали уличные бассейны с фонтанами. Что удивительно — фонтаны включали сразу, не дожидаясь приезда высоких гостей. Забегая вперёд, скажу, что саммит прошёл на славу. Местной ГАИ спустили план оштрафовать и отправить на автостоянки восемь тысяч автомобилей. План выполнили на двести процентов. На автозаправки города выбросили десант налоговой полиции. Почти все пришлось закрыть, потому что у королей бензоколонок обнаружилась масса всяких нарушений. Участковые полиционеры провели разъяснительную работу среди жильцов домов, прилегающих к центральным улицам и площадям Актобе — чтобы в дни саммита не высовывались и не проявляли праздного любопытства. В результате город выглядел полупустым. Ни тебе пробок на дорогах, ни — подозрительных человеческих скоплений, кроме, как в специально отведённых для этого местах. Над улицами и площадями барражировали вертолёты. На крышах домов сидели снайперы. Среди них, на самом опасном и ответственном участке, — Герой Республики, Кеншилик Найманбаев. Во время одного из последних визитов президента Назарбаева, Кеншилик заметил за километр, как сотрудник дорожной полиции прицелился в машину главы государства. Это потом выяснилось, что любознательный инспектор хотел скоростемером прикинуть, как это Нурсултан Абишевич по нашим улицам нарезает. Ну, Кеншилик его и кокнул. И получил Героя. За проявленную бдительность, за патриотизм и профессионализм. Тихо и покойно было в дни саммита в Актюбинске. Я перечисляю все эти события не потому, что они так всецело меня занимали. Сон. Прогулки. Президенты… Отвлекаясь на них, я старался забыться, уйти от мыслей, которые кололи меня, жгли, не давали покоя. Можно ли как-то отвлечься от зубной боли?.. Я думал… я вспоминал о… Тоне… Смысла в этом не было никакого. Я понимал это ещё тогда, когда мы разговаривали с ней о моём уходе. Тоня мне нравилась. Но было бы смешно и нелепо представлять, что у нас может получиться какая-то совместная жизнь. Я больше не мог находиться на правах игрушки, а жить в одной квартире с женщиной, которой ты не муж, не брат и не любовник… У Ремарка в одном из романов описывается встреча женщины с мужем, которого во время войны после ранения комиссовали. Мужчина жив-здоров, руки-ноги целы, глаза на месте и улыбается даже. Но увидела его жена, его женщина, и закричала так, как будто сейчас, в эти минуты, узнала о смерти мужа. Ему на передовой пулей оторвало яйца… Так вот — я что и думал: Тоня молодая женщина. И ей нужна нормальная жизнь с нормальным мужчиной. Пусть у него не будет руки, ноги, но пусть он будет нормальный. Калека такой категории, как я, не может ни на что рассчитывать. Нет… Всё-таки странно… Почему я, не имея уже никаких плотских желаний, всё вспоминаю об этой женщине, думаю о ней? Отчего мысли постоянно возвращаются к ней?.. Что ли совсем уже достало одиночество с этим долбаным телевизором и прогулками по родному городу? А, чтобы не было одиночества, обязательно жить с женщиной?

А ей то от этого будет каково? Как там: «…но, если бы, любя, ты захотела новых встреч, Я б отказался от тебя, чтобы любовь твою сберечь…». Конечно, речь в этом стихотворении шла не об отрезанных яйцах, а, скорее, о яйцах действующих, и об их несомненной опасности для молодой девушки, но смысл, однако же, остаётся один — если человек тебе дорог, то откажись от него, даже если он к тебе тянется, во имя его же будущего счастья. А что, Тоня, бывшая жена моего бывшего школьного товарища, мне дорога? У нас что, общие интересы? Да мы ведь не разговаривали даже толком ни разу. Не было ни доверительных бесед, ни откровений. Просто пожили какое-то время, молча уступая в чём-то друг другу, улыбаясь за общим столом, проспав, обнявшись, несколько странных ночей. Теперь вдруг оказалось, что всего этого мне стало не хватать. Мне одиноко пить свой утренний кофе. Я долго не могу заснуть, потому что мне хочется, чтобы рядом со мной кто-то был. И не просто кто-то, а именно эта женщина Тоня, которой, как она показывала мне всем своим видом, ничего от меня не надо. И мне хотелось, чтобы она лежала рядом со мной именно так — без одежд, тёплая и внимательная. Мне хотелось на спящую неё смотреть долго-долго… Всё-таки мне доктор чего-то там не дорезал — ведь человеку в моём положении не должно приходить на ум ничего подобного. И вообще — нужно забыть уже об этой женщине. Как и обо всех женщинах вообще… В дверь кто-то позвонил. Оля? Нет. Оля сюда уже никогда не придёт. Не буду открывать. Пропади оно всё пропадом. Глаза бы мои никого не видели. Вот — странное дело — когда-то от страха перед полуголодной жизнью в подвалах и в колодцах теплотрассы я позволил себя искалечить. А теперь, сидя в сытости и спокойствии в отдельной квартире, в центре любимого своего города, я хнычу и чуть ли не закатываю истерики. Ах, мол, как плохо мне, как одиноко! Ах! И не нужен теперь я никому!.. А в дверь звонила Тоня. Я разглядел её в глазок, но верить в то, что вижу, не хотел. Тоня не могла ко мне прийти. Потому что прийти ко мне она не могла… Дверь я открыл. А это была правда, Тоня. — Саша, сказала она просто, без всяких предисловий. Саша, ты почему здесь сидишь, как сурок? Ты почему не звонишь, почему ко мне не приходишь? И я подумал — действительно, ерунда какая-то. Почему это я к Тоне не захожу и даже — не звоню. Что мы — враги какие-нибудь? Мы стали пить кофе, потому что нужно чем-нибудь заниматься, когда хочешь чего-то сказать, но слова необходимо подыскивать — они появляются не сразу. Паузы — их можно заполнять прихлёбыванием, дуя, обжёгшись, выбирая в вазочке подсластитель или конфету. Вот в таких условиях Тоня сделала мне предложение. Вообще предложение должен бы был сделать я. Но, в силу вышеизложенных причин, я просто не имел на это права. Предложение от такого человека, как я можно было бы расценить, как насмешку, как оскорбление. Понятное дело, что я бы никогда на это не решился. И потом — ну, ладно, делаю предложение я. И что в подтексте: — Давай поженимся, но только пусть у нас в жизни не будет этого. Я тебя очень люблю и готов с тобой жить до тех пор, пока смерть не разлучит нас, но только этого у нас с тобой никогда не будет. Поэтому предложение мне сделала Тоня. Она сказала, что она взрослый человек и не собирается умерщвлять, хоронить в себе женщину, приносить себя в жертву даже сильной и большой любви, если она будет без этого. Ей это обязательно нужно. Но — только со мной. Она, Тоня, не только любит меня, она безумно меня желает. Она хочет, чтобы у нас было всё, чтобы это не прекращалось ни днём, ни ночью. Она чуть с ума не сошла, когда лежала голая рядом со мной, притворяясь тихой и спокойной. Тоня уже всё продумала. И ей только нужно моё согласие. Согласие на ещё одну операцию. Мне должны опять пришить яйца. Операция, конечно, дорогостоящая, но денег Борюсика хватит для исполнения любых желаний. В Уругвае водится редкая порода обезьян — макаки лирохвостые. Животное очень похотливое. Самцы, когда самки нет рядом, делают всё себе руками, потому что иначе просто не могут жить. Уже первые опыты по пересадке яиц макаки лирохвостого свинье дали поразительные результаты. Известный миллионер Х решил рискнуть и вшил яйца макаки своему телохранителю. Не сам, конечно. Телохранитель триумфально прошёлся по всей женской части прислуги, и стал подбираться к любовнице самого Х. Миллионера спасла от позора автокатастрофа, которая случилась очень кстати, и в которой телохранитель погиб. — Ну и ладно, — сказал я, — терять мне, в общем, нечего — от макаки, так от макаки. А вдруг и правда, что получится. Я очень. Очень хотел, чтобы получилось. Меня выписали из лечебницы через месяц. Две недели я провёл на Гавайях, где прошёл курс реабилитации. Не буду посвящать в подробности, только скажу, что после всех восстановительных процедур, я почувствовал себя совершенно здоровым. Но всё-таки окончательное счастье могло быть возможным только после встречи с Тоней. Я был очень благодарен ей за всё то, что она для меня сделала. Мне очень хотелось скорее с ней увидеться. И не только. На этот раз Тоня пригласила меня в свою спальню. — Нет, сказала она — Борюсик никогда сюда не заходил, у них была для этого супружеская спальня, где сейчас ремонт, и, скорее всего, будет биллиардная. Мы сели за маленький столик у широкой низкой кровати. На Тоне — тот самый пеньюар, в котором она впервые вошла в мою спальню. Я уже успел снять галстук, пиджак, но оставался в брюках и рубашке, которые уже мне очень мешали. Но на столике стояли фрукты и бутылка моего любимого вина «Трифешты». Ну, нельзя сразу в кровать. Я пил вино, смотрел на Тоню, и у меня пощипывало сердце. — Тоня, — сказал я, можно, я задам один вопрос, который почему-то уже долгое время не даёт мне покоя?.. Я уже спрашивал… Это, конечно, пустяк, но… На чём держался треугольничек из ткани который… ну, был у тебя вместо… трусиков?.. И тут Тоня рассмеялась: — А, не было на мне никакого треугольничка… — Как? — не поверил я. Ведь я видел его своими глазами. Сиреневый, или светло-голубой шёлк. Плотно прикрывал… А никаких тесёмочек, никаких завязочек не было… — Правильно, — ответила Тоня. — Не было ни тесёмочек, ни завязочек. И никаких трусиков на мне не было. Это всё — компьютер. Есть такая программа, её можно скачать на сайте www. trusifrance. С помощью специального карандаша на голом теле обводишь участки, которые ты хотел бы прикрыть. Форму этим участкам придаешь произвольную. Есть готовые модели — стринги, бикини, шорты. Отдельный раздел — «Back in USSR». Там — всё советское бельё, включая ношенные и залатанные варианты. У тебя в спальне под потолком находился специальный излучатель. Когда он включен — на мне та одежда, которую я ввела для себя в компьютер. Я имею в виду — бельё. Оно высвечивается так же, как знаки «взятка» на меченых купюрах. Принцип приблизительно такой же. Я отпил ещё пару глотков «Трифешты», протянул руку к Тоне и потрогал рукав пеньюара. — Я же сказала — бельё, — опять рассмеялась Тоня. И она сбросила пеньюар и оказалась в тех самых легчайших, без всяких тесёмок, сиренево-голубых трусиках, в которых заходила ко мне в тот памятный, первый вечер. Теперь мне показалось, что они, действительно, слегка фосфоресцируют. Что там написано в программе — «треугольник от стрингов»?.. И я разделся тоже. Только меня не прикрывал ни лоскут, ни квадрат, ни даже какое-либо мутное пятно, смоделированное заморской программой. Да и все эти цацки казались сейчас абсолютно лишними. Потому что на данный момент я представлял собой блистательное творение, чудо современной хирургии. Мой пенис по отношению к моей фигуре был звеняще перпендикулярен. Я прошёл, лёг на постель. Сложил руки за голову. И посмотрел на Тоню. Красивая у неё фигура… — Ну, иди же ко мне, — мысленно позвал я эту удивительную женщину. Тоня, кажется, уже давно понимала меня без слов. Она ступила на широкую мою — нашу кровать и сделала по направлению ко мне несколько шагов своими стройными ногами. Расставила их надо мной. Шире ширины плеч. Опустилась, присела так, чтобы напряжённым своим естеством, его концом, я коснулся сиреневого треугольника, скрывающего её тайну. Я коснулся… Но, вместо прикосновения к шёлку, хлопку, тонкому синтетическому обману, услышал… горячую женскую плоть… Тоня опустилась чуть ниже. И головка свободно ушла в сиренево-голубую ткань… Безумная и бесстыдная была ночь. На Марсе жизнь есть. И там… Там даже можно увидеть, как цветут яблони… Мы уснули под утро. Устали. Хотя, как мужчина, я был готов продолжать любовные нападения на это восхитительное, страстное, жаждущее меня, тело. Макака лирохвостый — это, я вам скажу — круто. А когда проснулись… Как было хорошо, когда мы проснулись! Солнце в спальне. Смятая постель. Приятное нытьё в опустошённых тестикулах… — Саша, ты уже проснулся? Тоня смотрела на меня, приподнявшись на локте. Грудь обнажилась — не могу оторвать глаз — как она красива! — Саша… Саша, знаешь, что?.. — Что? — я всё никак не могу отвести глаз от её груди. — Саша… Я хочу от тебя ребёнка… Я хочу от тебя, Саша, много детей… Ну, вот. Уж это-то сейчас зачем. После всего того, что мы друг о друге знаем, говорит мне вдруг такие вещи? — Тоня, — отвечаю, ты, конечно, умная женщина, но ты хоть понимаешь, о чём говоришь? Ты знаешь, от кого мне пришили… можно, я скажу прямо? — яйца? Ты что, хочешь, чтобы у нас появился маленький, хвостатенький, и чтобы его потом показывали в кунсткамере? И как мы его назовём? Макак Александрович?.. — Да, нет, — устало улыбнулась мне Тоня. У нас будет обыкновенный ребёнок. И назовём мы его обыкновенным человеческим именем. Самым хорошим на свете. Ты знаешь, тогда, когда тебе делали первую операцию, я попросила хирурга поместить твои яички в специальный банк для сохранности. И они лежали там, в жидком гелии до тех пор, пока не настал подходящий случай для твоего восстановления… — Хорошо, что я их тогда не съел, — подумал я, глядя на свою фантастическую женщину глазами, которые наполнились слезами счастья и умиления…

Дерьмо

Стук в дверь. Требовательный, настойчивый. Сон пропал сразу. Пришли! Три часа ночи, самый сон. Спит весь город. Пустые улицы. И — этот стук в дверь. Так стучат хозяева, которые пришли домой, а им не открывают. Хозяин квартиры я. Но уже давно, много недель, внутри меня поселилась какая-то неуверенность. Как будто я не хозяин ничего. Ни своей семьи, ни работы, ни жизни. И мне только нужно слушаться, выполнять инструкции и — ждать. Ждать, что в одну из ночей раздастся стук в дверь. Что за мной придут. Жена тоже сразу проснулась. В темноте я слышу, как бьётся её сердце. И сразу заплакали маленькие Зиночка и Святослав. Не будем торопиться открывать. Может, это не к нам. Может, к соседям, ошиблись. Сейчас они там посмотрят в свои бумажки, ещё раз сверят их с номером квартиры и уйдут. Нет, они не уходят. Стучат ещё сильней, ещё настойчивей. Уже чем-то твёрдым. Дверь у нас тонкая — фанера, обитая для тепла дерматином — начинает сыпаться штукатурка. Те, кто там за дверью, настроены перед нашей фанерной дверью надолго не останавливаться. Ещё минута — сломают. Накидываю халат, иду спрашивать, кто там. — Открывай, органы безопасности!.. Так и есть. Опасность, которую сразу почувствовала вся моя семья, исходила от органов безопасности. Открываю дверь — в квартиру врывается толпа мужчин в чёрных кожаных куртках, с пистолетами. Конечно, к нам нужно с пистолетами. Я — журналист в местной газете, жена учительница. Мы же можем оказать сопротивление. У нас, как и во всякой советской семье, видимо, ружья по всем углам, гранаты. Жена, как и всякая советская женщина, владеет дзюдо, у меня — чёрный пояс по карате. Конечно, нужно быть настороже и меня — сразу по морде, жену — пнуть так, чтобы влипла в стенку, прямо в своей ночной рубашке. Ну, вот так. Теперь этим семерым органам безопасности, кажется, ничего не угрожает. Однако нужно быть настороже. Мало ли чего. Ведь мы, как я понял из ситуации — враги. Мы мало ли чего можем выкинуть! И они, эти органы, начинают шариться по квартире, чтобы мы ничего не выкинули. Жена пытается прорваться к детям, но органы не пускают. Опасаются, что она под предлогом детей что-нибудь выкинет, или достанет из-за пазухи пистолет и откроет беглый огонь. Зиночка и Святослав ревут в голос. Один из органов на всякий случай обшаривает мою жену. Нет у неё ничего под ночной рубашкой. Вообще ничего. И это видит не только орган при исполнении, но и я, и все органы остальные. Но досмотр прекращать не торопятся. Ещё раз рубашка жены задирается вверх и всё ощупывается тщательнейшим образом. Органы, довольные, ржут. Обыск заканчивается. Вспороты подушки, переломана мебель. Я, разбитой своей головой, ещё наивно думал, что — вот, ничего не найдут и оставят нас в покое. Но они всё-таки что-то нашли. Мои бумаги, тетрадки учеников моей жены. Письма, которые я присылал своей невесте из армии. Её письма ко мне… Они, наверное, всегда что-то находят, не уходят с пустыми руками. Да и вообще — органы не ошибаются. Забрать решили только меня. Наверное, пока. Жена за мужа не ответчица, но это ещё нужно будет доказать. Наконец, разрешили одеться. Сборы недолгие — на улице весна. Пока надевал штаны, рубашку — за мной зорко следила вся компания. Я же в любой момент мог применить своё карате и выскочить в окно. Или — в трубу вентиляции. Я не выскакивал. Я думал, что, это, если к другим приходят ночью и арестовывают, то эти другие — точно преступники. Значит, есть за что. Дыма без огня не бывает. Обстановка в мире напряжённая. Нам об этом и газеты и радио непрерывно рассказывают. А потом, чтобы всех нас уберечь от этой напряжённой в мире обстановки, приходят и арестовывают тех, кто вредит нашему спокойствию. На деньги иностранного капитала. Шпионов, то есть. Ну — так это же шпионов арестовывают, вредителей, а я какой вредитель? Я всегда и за власть нашу Советскую статейки писал, и тосты на каждом торжестве произносил за здоровье Вождя. Нигде, даже в душе не допускал сомнений, что наш Вождь — лучше всех, умнее и добрее. И кто, если не он?.. Лицо у меня было разбито, руки велели сложить за спиной, толкнули к выходу. Недоразумение, конечно. Других, да, за дело, а со мной недоразумение. — Катя, кричу я, — это недоразумение, я скоро вернусь! Пока что я скоро вышел. Меня один из органов пнул в спину ногой так, что по лестнице я скатился, задевая ступеньки лицом, руками, коленями. Вставать не хотелось. На лестничной площадке меня стали бить. Как мне потом пояснил следователь — за то, что я не повиновался органам. И даже — оказывал им сопротивление. К чёрной машине, что стояла в сумерках у подъезда, меня уже тащили волоком… Что-то они не стали откладывать дело в долгий ящик. Сразу на улицу Ленина, в подвал. Полумрак. Посредине стол с настольной лампой. Тяжёлый запах, как в убойном цехе. Только не навозом — человечьим калом припахивает. Серые стены из побеленного кирпича. Вдоль, как во всяком подвале — трубы водопровода, канализации. Условия для работы чекистов не из лёгких. Наверное, им после смены полагается молоко. За столом уже сидел молодой мужчина в очёчках, что-то записывал в большой журнал. Кожаные органы меня перед ним посадили на железный табурет и вышли. Так это, видимо, происходит со всеми. Но я-то невиновный! И мужчина этот, интеллигентный на вид, он разберётся, что к чему. Ещё успею к утру чайку попить с домашними. Не успел. Уже через час беседы с молодым человеком я сознался, что хотел убить нашего секретаря обкома. А вообще вынашивал планы покушения и на самого Вождя. Молодой человек оказался очень раздражительным, нервным. Он надел на руки специальные рукавички, чтобы косточки себе не повредить, и стал меня бить по всем местам. Когда я упал

с табуреточки, он бил меня уже сапогами. Пинал по всему грязному, скользкому полу подвала. Конечно, я хотел убить секретаря обкома. И деньги получал от одного из иностранных государств. И был в составе разветвлённой шпионской сети. Я сразу держался, а потом стал во всём сознаваться и всё быстрее и быстрее. Только бы он перестал, только бы это всё скорее кончилось! — С тобой вместе на товарища Сталина собирались покушаться Воробьёв, Антипкин, Кисловатов, Молдабеков, Знакован!..

Шёл длинный список и моих друзей, знакомых, и людей, которых я не знал совсем. Тут я взялся опять терпеть. Под фамилиями подписываться не хотел. Шпион — да. Хотел убить товарища Ливенцова, товарища Сталина и Папу римского — да. А друзья мои и все эти незнакомые товарищи совсем тут не при чём. Молодой человек устал. Рукавички все об меня в кровь испачкал. На гимнастёрку тоже попало. Во мне где-то килограммов восемьдесят пять. Попробуй, погоняй такой мячик ногами по подвалу! Лица у меня уже не было. Нос, уши, наверное, сломаны. И с рёбрами тоже, наверное, поломки. Глаза кровью залиты, всё расплывается. Боль в голове и по всему телу страшная. Но ещё на что-то надеюсь, за что-то цепляюсь — под фамилиями не подписываюсь. Да и чекисту не сладко. Дышит тяжело. Рукавички скинул, пошёл к сейфу, бутылку водки достал, стакан. Не отходя от сейфа, налил стакан доверху и выпил крупными глотками. Потом позвал тюремщиков, чтобы отволокли меня в камеру. Тесная комната с теми же, кирпичными, стенами. Железная кровать с досками вместо матраца. Доски в бурых пятнах. Теперь к ним прибавятся ещё и мои. Что будет дальше? Был бы я какой Монте-Кристо — я бы, лет за тридцать, расковырял кирпичную кладку и выбрался бы отсюда. Но тут не сажают пожизненно. Тут, как мне подсказывает внутренний голос, пожизненный срок исчисляется от одного дня до нескольких. Времени хватит только пару раз об эту кирпичную стену головой стукнуться. Даже, когда всё тело болит, нельзя остановить в голове мысли, нельзя перестать думать. И вот думал я… Что, наверное, не все, кого вокруг меня на протяжении последних лет куда-то безвозвратно забирали — не все, наверное, были врагами и шпионами. Пока их забирали, чувствовалась даже какая-то солидарность с государством, которое так беспокоится за мою и свою безопасность. Когда бьют не тебя, режут не тебя, насилуют не тебя, многое можно объяснить в пользу исполнителя. Оправдать. Изнасиловали? — Сама приставала!.. Зарезали? — А что он не дал закурить!.. Это по мелочи. А, если, к примеру, покушаются на Самое Святое?.. И тут с ними, конечно, нужно по всей строгости. И я, вместе со всеми, внутренне даже одобрял все строгости. И, когда в тюрьму, и — когда приговаривали к высшей мере. Уже у нас в редакции почти полностью состав поменялся, а я себе твердил, что — вот ведь, как я их, всех этих шпионов и вредителей вокруг себя не замечал? Почему не сигнализировал? И — молодцы органы! Чётко сработали! Чтобы понять горе, боль какого-то другого человека, нужно побывать в его шкуре. Если не можешь поверить, почувствовать так, со стороны. И получается, что наши чувства чужой боли, сострадания притупились настолько, что понимать чужую боль мы способны только тогда, когда что-то подобное совершится с нами. Понимание и сочувствие пробуждается только тогда, когда нас самих изнасилуют, пырнут ножом… Но потом нельзя отмотать плёнку обратно. И вот теперь я тоже здесь, в подвале на улице Ленина. И меня бьют, увечат. И я не знаю, за что. И что им вообще от меня нужно, какой в этом смысл? И что это за организация, что вот так последовательно, планомерно, забирает по ночам обычных, мирных, граждан. Потом кромсают их на куски в подвалах?.. И — какая у них жизнь? Я думал о молодом человеке, который избивал меня ногами. Наверное, у него есть семья, дети. Друзья. Приходит он после работы, усталый. Руки болят, ноги болят. Но, скорее всего, настроение хорошее. Потому что смену отработал славненько. Обвиняемого допросил. Он во всём сознался. Поэтому можно прийти домой, расслабиться. Поиграть с детьми. И руками, которые уже отмыты от крови и уже ею не пахнут, погладить сына или дочку по голове. Потом в кровати грудь жены.

А она будет отвечать на его ласки. Подставляться под эти самые руки и ноги. Которые били и убивали. Муж на ответственной работе. Устаёт. Но — хорошо зарабатывает. Приносит каждый раз продуктовый паёк с колбасами, водками, даже с икрой. Квартира хорошая. Нервная, правда, работа, скрипит по ночам зубами и не всегда долг супружеский может до конца довести… А ещё они, наверное, встречаются с друзьями. Семьями. За столом выпивают, шутят, поднимают тосты. И друзья, наверное, тоже из Организации. Вряд ли они за столом разговаривают о работе. Работа — там всё — страшная тайна, всё засекречено. Хотя государственные тайны весьма простые. Не работа над научным открытием, с формулами, чертежами. А просто пошёл ночью с корешами, залез в чью-то квартиру, взял врагов народа из постели тёпленьких — и полдела сделано. Риска никакого. Только поиграть в предполагаемую опасность: стать возле дверей, затаиться с пистолетом, постучать… Потом отдубасить этого врага в подвале, выбить из него в чём-нибудь признание — и все дела. А государственная тайна — чтобы это как-то наружу не вылезло. Чтобы никто не узнал. Какое образование для этого нужно? Что нужно для этого заканчивать? Можно идти прямо с улицы, от станка. Тем более, если за станком ничего не получается. Интересно, есть ли у чекистов своё специальное ПТУ? ПТУ палачей? Теория, практические занятия… Вступительные экзамены — творческий конкурс. Не каждый же может. И, к примеру, всем поступающим дают по кошке… Я впадал в забытье. Уснуть было нельзя, когда раскалывалась голова, каждое движение причиняло боль, которая потом так и оставалась. А, при следующем движении, к ней присоединялась новая. Что-то где-то сломано, где-то отбито… Наверное, наступил новый день. Или — новая ночь. В подвале об этом можно только догадываться. В коридоре послышались шаги, звякнул замок, проскрежетал засов. Охраняют врага! Убежать же могу со сломанными костями! Охранника завалить и убежать. С нами, с тамбовскими волками, ухо нужно держать востро. Зашёл мордатый тюремщик из нижних органов. Приказал собираться. По коридору бдительно шёл сзади. Проводил меня опять в знакомый кабинет. Там за столиком уже сидел мой недавний знакомый в очёчках. С которым мы уже были повязаны кровью. Моей. Чего ему ещё от меня надо? Меня опять усадили на табуретку напротив. Опять — список фамилий. Сознайся, что вы все в заговоре. Подпиши. Не буду. Меня за волосы, лицом об стол. Зачем об стол? Я его тут же соплями и кровью испачкал. Потом — опять на пол. Отдохнул, видать, мой интеллигентик. Выспался, покушал. Со свежими силами решил, видимо, сегодня работу свою до конца довести. Начальство результата требует, а где он, результат? То, что я Сталина хотел убить, это и без моего признания уже давно было всем известно. А, интересно, сколько им времени дают на то, чтобы все нужные подписи в документы проставить? Есть ли какие нормы? Ну, например, сутки-двое на одного врага народа. Если удаётся за полдня, то, наверное, премия. Если кто-то из таких следователей больше других выбивает признаний, то ему, как стахановцу, грамоту дают, колбасу? Мой профи решил, видно, сегодня, вместе с моими показаниями, ещё и премию для себя выбить. Я лежал, хрипел на полу и — тупой такой — не признавался. Ведь уже и ТАК меня просили, и — ТАК… Живого места не было, но сам-то я ещё был живой! Пошёл чекист в угол подвала, принёс оттуда толстый железный прут. Нет, сразу бить не стал. Он не забывал, что главное — это не издеваться надо мной, а — установить истину. Он же на службе у Закона. Нужно, чтобы все пункты Закона были соблюдены. Поэтому он опять меня спросил, кто мои сообщники. И — с размаху врезал прутом по коленке. Ну, подумаешь, чуть поторопился. Нужно было подождать, может, я бы уже стал на его просьбы соглашаться. А он что-то не выдержал, сорвался. Ну, бывает. Нас тут много, а он один. Нервы… Коленка раскололась. На месте удара образовался фарш из мяса, мышечных связок и осколков коленной чашечки. Я этого уже не увидел, потому что потерял сознание. Это увидел стахановец. И подумал, что это хорошо. И, хотя я уже сознание потерял, он изо всех сил стал наносить мне удары по другой коленке, по голове, груди, плечам, превращая уже всё моё тело в сплошной фарш. Устал, расплакался, шатаясь, пошёл к столу. Не дадут, наверное, грамоту. Не поставил я подписей там, где было нужно. И уже не поставлю. Вот такая у меня уже стала сильная воля. А мундирчик-то следователь весь испортил, теперь не достираешься. Кровь, грязь, мозги. Он возле стола стоял, смотрел на мундирчик, потом на меня. Потом пошёл к сейфу, достал бутылку водки… — И мне налей, — сказал ему я, приподнявшись на локте. Чекист, по-видимому, сразу не расслышал, стал водку наливать в стакан. — Налей и мне водки, — повторил я уже громче, — что-то очень во рту пересохло. Тут он уже услышал. Но он не думал, что это ему говорю я. Потому что я, как собеседник, в его оперативной памяти уже не числился. Он думал, что зашёл один из коллег. Помочь, спросить о здоровье. А это был я. Я ещё лежал на полу, но вид мой уже не представлял ничего ужасного. Раны мои затягивались на-глазах. Осколки костей собирались в нужные конструкции. Кровь высыхала и обесцвечивалась. Только одежда оставалась порванной там, где её порвали. — Ну, что, нальёшь, товарищ? — переспросил я своего мучителя. Теперь он уже всё слышал и видел. Но водки мне не налил. А сам выпил стакан. Потом налил ещё один стакан и выпил ещё. И опять посмотрел в мою сторону. Думал — померещилось и теперь всё будет хорошо, как раньше. А — фикушки! Я уже лежал живой и даже почти здоровенький. И потом, с трудом, правда, перевернулся, встал, вначале на четвереньки, потом на одну ногу, потом другую. Распрямился. Ну, вот — и славненько. Следователь почему-то не обрадовался. Побледнел. Не отрывая от меня глаз, стал одной рукой шариться в сейфе, искать другую бутылку. И не обрадовался совсем. Ему же не нужно теперь ждать, когда ещё кого-то приведут, чтобы ему ногти из пальцев выдёргивать. Вот он, я, стою перед ним, живой, здоровый. Можно опять меня колошматить, прыгать в сапогах с разгону на мои гениталии. Нет — никакого счастья не изобразила фигура моего чекиста. Другую бутылку он уронил, опять полез в сейф, достал уже пистолет и разрядил в меня сразу всю обойму. Руки что ли тряслись, но, ни одна пуля в меня не попала. И патрончики все у моего Вильгельма Телля кончились. По идее — кончился у него перерыв, опять нужно за работу. Но не может мой трудоголик с места сойти. У него ноги, как будто к полу приросли. Не идет гора к Магомету… И я тогда пошёл к нему сам. Близко подошёл. Заглянул в глаза: — Что, милок, а, может, поговорим? А бравый и смелый чекист вдруг стал тихим, покорным. Я взял его за руку, подвёл к табуреточке, на которой только недавно сидел сам. Потом поднял с полу толстый железный прут. Нет, бить я не собирался. К этому нельзя прийти сразу. Я никогда ещё не бил людей… Я поднял прут и вернулся к следователю. Но он уже лежал рядом с табуреткой, в грязном своём мундире, поджав ноги в окровавленных своих сапогах, глаза его закатились. Друг народа умер.

Я вошёл в просторный кабинет, где стены обшиты досочками, а в его конце стол с лампой, телефоном. Как у всех начальников, к нему приставлен ещё один, длинный, со стульями по обе стороны. Для подчинённых. Я почему-то именно таким это место и представлял. За столом сидел мужчина в возрасте, с густыми чёрными усами. Широкая грудь осетина. Сталин. Иосиф Виссарионович. Вождь и учитель. Мудрый добрый и справедливый. Счастливая судьба России. Страшно подумать, что бы было, если бы не умер товарищ Ленин, а на его место не пришёл товарищ Сталин. Россия, пожалуй, единственная в мире страна, в которой при одной только мысли о том, что можно остаться без вождя и учителя, народ приходит в полное отчаяние. И вот он уже было пришёл в отчаяние, когда товарищ Ленин умер, а тут Иосиф Виссарионович из ослабевших его рук знамя коммунизма и перехватил. И построил из самой забитой, самой отсталой страны России государство нового типа. Сильное и страшное. Которого все боялись. Товарищ Сталин ввёл некоторые поправки в наивные представления простых людей о коммунизме. Коммунизм — это не когда всем одинаково хорошо. А — когда тебя все боятся. И — когда всем гражданам новой страны одинаково плохо, но они думают, что это хорошо и радуются этому с утра до вечера. Товарищ Сталин сидел, читал книгу. Глухая ночь была. Тишина, как в мавзолее. Жёлтый мягкий свет от лампы. Читал Демьяна Бедного. Товарищ Сталин очень любил советскую литературу за её полезность делу революции. Он не умел летать на самолёте, страшно этого боялся, не умел нырять в море с аквалангом, но знал толк в языкознании. Политикой он из нужды занимался, а тянуло его всегда к филологии. Если бы не обострение классовой борьбы, из него ещё бы такая Потебня могла бы вымахать! Иосиф Виссарионович листал страницы, заодно вытирая об них жирные свои пальцы. И тут я зашёл, помешал товарищу Сталину. Сталин поднял глаза: — Ви как сюда зашли?.. — Через дверь, товарищ Сталин. Вождь пошарил правой рукой под столом, видимо, нашёл кнопочку и её нажал. На всякий случай — пусть проверят, кто это пришёл. Зачем? Как прошёл? И ещё товарищ Сталин подумал, что нужно бы кого-то расстрелять за то, что пропускают к нему в кабинет, кого попало. Товарищ Сталин вообще никого не боится. Потому что, если окно — то из пуленепробиваемого стекла, выходит на глухую стену. В него пуля, даже рикошетом, не попадёт. На поезде к морю товарищ Сталин ездит быстро. И никто никогда не может угадать, на каком он поезде едет. И есть у него двойники, тройники, телохранители — чего ему бояться? И, когда он с близкими друзьями из Политбюро за столом кушает — всегда вначале кому-нибудь даст из своей тарелочки попробовать — чего ему бояться? Да и сам товарищ Сталин всегда начеку, его голыми руками не возьмёшь. Всегда пистолет под руками. Шевельнётся портьера — товарищ Сталин неё — шлёп!.. Не нужно с ним в прятки играть!.. В меня товарищ Сталин стрелять не торопился. Во-первых — я от него был ещё далеко — на другой стороне длинного кабинета. И потом — Иосиф Виссарионович был уверен, что через полторы секунды появится кто-нибудь из охраны, и он продолжит читать книгу. Но я ему сразу сказал, что из охраны никто не придёт. И товарищ Сталин в меня выстрелил. Лучше вначале застрелить, а потом уже выяснять, откуда взялся такой беспорядок. Молодец Генеральный секретарь! Прямо в грудь попал, прямо в сердце. Но мы уже это проходили. Я почувствовал сильный удар, качнулся. Но боль быстро затихла. На рубашке осталась дырочка, а ранка сразу затянулась, будто её и не было. И кровь обесцветилась, испарилась… — Товарищ Сталин, — сказал я ему… Но товарищ Сталин договорить мне не дал. Он выстрелил ещё раз. И, хоть и было видно, что опять попал, стрельнул ещё раз и ещё. Потом вразвалочку пересёк свой длинный кабинет, подошёл прямо ко мне и разрядил обойму в упор, в лицо. Долго смотрел на обезображенное тело. Потом через него переступил, хотел открыть дверь, чтобы позвать, наконец, охрану, которая, билядь, ёб твою мать, где может быть? А я ему с пола сказал: — Дверь, Иосиф Виссарионович, не откроется. И никто сюда к вам не придёт… Раны мои на лице и груди уже начали затягиваться, я уже мог говорить. Чувствовал, что вот-вот уже смогу встать. Сталин молниеносно направил на меня пистолет и несколько раз щёлкнул пустым затвором. Но пистонки кончились. Может, где и есть ещё запасные, а вот тут, при себе, нету. Не захватил. И — быстро отскочил от меня товарищ Сталин. Рысью попятился, прижался к деревянной стене. Товарищ Сталин был материалистом и в чертовщину не верил. И с Богом уже в своей стране покончил. Ни храмов не осталось, ни священников. Поэтому никак не мог себе объяснить, почему происходит то, чего никогда не может происходить. Ни один из его врагов, после того, как их убивали, не воскресал. А в чём тут фокус? Товарищ Сталин так и думал, что это какой-то фокус. Наверное, придумал товарищ Берия, чтобы его как-то развлечь. Ну, это, пожалуй, слишком! В ответ на это товарищ Сталин ему такой Дисней-Лэнд устроит!.. Значит, ничего страшного. Это шутки товарища Берии. Дрожал товарищ Сталин, руки, ноги тряслись. Вот ведь — уже понимает, что это такой розыгрыш, а чуть-чуть испугался. Ничего… Вождь собрал в кулак свою железную волю, которая то и дело расползалась, то в ртуть то в висмут и, поглядывая с ужасом в мою сторону, бочком, спотыкаясь, стал двигаться к своему столу. Вот… Кнопка, телефон… Никто всё равно не заходит, телефон молчит… Дверь! Тут же рядом ещё одна дверь, в маленький личный кабинетик, сразу за спиной!.. Билядь! И тут не открывается!.. А я уже в себя пришёл окончательно. Смотрел, как товарищ Сталин бегает по кабинету, как ищет, куда бы спрятаться. А в голове — как вспышки-кинокадры: вымирающие деревни в Украине. Оцепление спецвойск, которое не даёт крестьянам спастись, куда-нибудь уехать… Полувысохшая от голода женщина пытается маленькую свою дочь протолкнуть сквозь цепь солдат с красными звёздочками. И солдат отворачивается, даёт девочке проскочить, но мать тут же ударяет прикладом… Горы отравленных газом крестьян в Тамбовщине… Поезда с заключёнными… И — лагеря, лагеря, лагеря…Страна, которую все боятся… И мудрый организатор всего этого — вот он, Иосиф Виссарионович. Товарищ Сталин. А сейчас этот палач, эта крыса, мечется по кабинету, пытаясь спрятаться. Ну, всё, хватит. Я пошёл к нему. Товарищ Сталин бегал вдоль стенки от одного угла к другому. Он уже, наверное, не хотел со мной драться. Просто бегал из угла в угол. А, когда я подошёл к нему совсем близко, в одном углу присел, сжался и затравленно стал на меня смотреть. — А, что, сказал я ему, — может, позовём товарища Берию? Я с ним поговорю — он из вас, товарищ Сталин, в пять минут английского шпиона сделает!.. Вот ведь страна удивится!.. Только нужно будет советскому народу на нового вождя пальчиком показать. А над вами — суд показательный. С обязательным вас расстрелом в конце. Если не расстрелять — не поймёт народ… И тут из угла, где вождь пытался спрятаться, вдруг завоняло. Ну, вот! Обосрался товарищ Сталин!.. Не выдержала железная воля вождя и учителя. Что-то он рано. Никто ещё и пальцем не тронул… Ну и морда у вас гадкая, Иосиф Виссарионович! Не было у меня к нему никакой особой злобы, а тут взял, да и пнул его ботинком со всего маху. Чмяк!.. Звук какой-то странный… И нога во что-то мягкое, вязкое, всей ступнёй ушла. Нет! Только не это!.. На ботинок глянул, а он весь в дерьме!.. Тьфу ты, этого ещё не хватало!.. Для меня дверь в личный кабинетик товарища Сталина открылась. Там у него кушетка стояла деревянная, раковина, туалет. Скромненько-то как! Никакой роскоши! Ничего лично для себя не нужно было товарищу Сталину. Всё для народа. Только вот одна проблема: у этого народа — полстраны врагов! А, может, даже и больше. Не считал товарищ Сталин — сколько их. Чувствовал — много… Снял я ботинок, помыл. Смотрю — возле туалета мешок какой-то стоит. Подошёл ближе, а там не мешок, а мундир сотрудника НКВД… дерьмом… наполненный… Это, видать, телохранитель тут сидел возле унитаза и днём и ночью, а теперь вдруг весь в дерьмо разложился!.. Я вернулся к товарищу Сталину. И тут та же картина. Китель товарища Сталина, галифе товарища Сталина. И сапоги с высокими каблучками его. А внутри… дерьмо… Ну, впрочем, чему тут удивляться? Любой человек на 80 % состоит из воды, ну а политик — из дерьма. Я вышел из кабинета вождя и пошёл по длинному коридору. А кругом — от двери и вдоль по коридору, а там дальше и на лестницах, на одинаковом расстоянии, там, где, наверное, должна располагаться охрана, стояли, покосившись, наклонившись, в кителях с государственными наградами, мешки с дерьмом. Из них начинала уже вытекать вонючая жидкость…

Я вышел на улицу, во двор Кремля. И всюду, и уже на улицах Москвы наблюдал всё ту же безобразную картину. Мешки, мешки, мешки… Дом на Лубянке превратился в склад, снизу доверху заполненный вонючими мешками… А так ничего больше страшного в стране не произошло. Только как-то светлее на улицах стало, просторнее. Я собрался ехать домой. Мне без особого труда удалось купить билет на поезд. Вагон обыкновенный, плацкарт. На Казанском вокзале царила деловая обстановка. Возникло даже ощущение, что кругом проводится Всесоюзный Коммунистический субботник. Праздник Труда. По всей территории вокзала мыли полы, складывали в кучу, где находили, мешки с дерьмом. Тут же увозили их самосвалами за город. Только этим и занимались в городе всю последнюю неделю. Вывозили дерьмо, а весенний воздух выдувал из города всю эту вонь. Уже начинал просачиваться, угадываться запах цветущих деревьев. На лицах людей появились свободные улыбки. И по всей дороге домой я видел то же самое. Иногда мешки в форме Всемогущих Органов находили в вагонах. Их сгружали на станциях. В окне вагона мелькали деревья, дома. А в голове, как киноплёнка, как вспышки памяти будущего — новые дороги, счастливые лица… Иностранцы, которые приезжают в Россию за нашими машинами, чтобы купить нашу одежду. Чтобы найти у нас политического убежища от несправедливости, которая ещё остаётся в недоразвитых странах… Цвели деревья, зелень пробивалась на полях, а самосвалы вывозили подальше от людей вонючие остатки раковой опухоли. Я материалист. И пытался всё себе объяснить с научной, материалистической, точки зрения. Вообще-то тут ничего удивительного. И в природе похожие явления наблюдаются. Бывает, появляется на теле сыпь из бородавок. И нужно найти одну, большую, самую главную. И прижечь её ляписом. И тогда все остальные прячутся, уходят. А есть ещё насекомые, которые живут огромными семьями. Но кланообразующая у них обычно матка, которую все обслуживают, но и живут, существуют все только благодаря ей. Стоит только её найти, спрыснуть хлорофосом или дустом, и вымирает всё племя… Не стало Вождя и вымерло в России в самом позорном виде племя людоедов, стукачей, подлецов и предателей. И я пришёл домой. Дверь открыла жена. Почему-то вся в чёрном. — Ну, что ты, милая, всё хорошо. Я обнял её за вздрагивающие плечи. — Не нужно плакать. Всё уже, всё… Я вернулся. Теперь у нас всё будет хорошо. У всех нас. — А, нет ли супчика?.. Что-то я очень проголодался с дороги…

Растение

«…Я когда-то умру, мы когда-то всегда умираем. Как бы так угадать, чтоб не сам, чтобы в спину — ножом…» В. Высоцкий.

«Не умереть, а именно — уснуть…» В. Высоцкий.

Не буду оригинальным, если скажу, что мысли о самоубийстве, хоть раз, каждого из нас посещают. По разным поводам. Поставили в школе двойку, обидели на работе. Неудача, потом опять неудача, потом опять неудача в личной жизни. Представить себе свою кончину, а потом учительницу, которая идет за гробом и плачет — что может быть слаже в мечтах о мстительных путях восстановления справедливости.

И, возможно, многие бы и попробовали уйти из жизни добровольно, назло всем, если бы не одно обстоятельство: больно. Вот, если бы не больно… Если бы существовал, к примеру, такой выключатель, которым щёлкнул — и нет тебя. И нет никаких проблем. Человечество уже изобрело разновидность такого выключателя. К примеру, курок на пистолете. И, хотя ни один пистолетный самоубийца никому не рассказывал о своих ощущениях, но его вид после депортации почему-то не наводит на мысль, что в последний миг почувствовал он, будто его комарик укусил.

В общем, потребность у народа в специальном выключателе имеется. Не зря же придумали уже эвтаназию. Не двойка уже в дневнике, не обидное слово любимого человека. Болезнь, старость, одиночество. В какой-то момент жизнь, действительно, становится невыносимой. Нужен выключатель. Только нужно, чтобы выключенный человек после всего, либо выглядел хорошо, либо — чтобы его не было совсем.

И ещё нужно, чтобы, уходя, человек не думал о смерти. А — так — сел в поезд и уехал. Билет купил, как на поезд. Чтобы сам путь до этого поезда превратился в ожидание праздника. Не смерти, нет! Но — другой, лучшей жизни. Построить такой специальный вокзал с максимумом комфорта. Кассу, где продают эти самые билеты. «Рай» — конечная остановка. Не больно ни капельки. Щёлк — и ты в Раю.