Есть женщины в русских селеньях
Шрифт:
— Не знаю, что вы спрашиваете... Гестаповец повторил вопрос по-русски.
— Предпочитаю совсем не говорить с вами, — услышал он в ответ.
— Нам это известно, — сказал эсэсовец довольно спокойно. — В Калинковичах вы не назвали даже своего имени. Там не сумели расположить вас к разговору, барышня. Но, надеюсь, что у нас вы станете более общительны. Как ваше имя, кстати?
— Не имеет значения.
— О! — рассмеялся гестаповец. — Разведчик предпочитает погибнуть безымянным? Это делает вам честь. Это выглядит даже красиво. Но только не надейтесь, милая, что те, кто послал вас, станут чтить вашу память, как память героини. Мы сумеем создать иное впечатление о вашем поведении.
Гестаповец прервал свою речь, как бы взвешивая, какое впечатление производят его слова. Потом встал, подвинул ей стул:
— Садитесь. Эти грубияны в Калинковичах плохо обошлись с вами, — продолжал свою речь эсэсовец. — К сожалению, они подошли к делу слишком примитивно. И вы напрасно посчитали, что для вас все кончено. О, это далеко не так!
Сделав паузу, очевидно для многозначительности, эсэсовец продолжил:
— Давайте разговаривать по-деловому. Вот наши условия. Вы рассказываете нам все: кто вас послал, ваше задание, пароли, явки в здешних местах, кто вы и кто с вами.
Если вы поступите так, это позволит нам сделать вам снисхождение, учитывая ваш прекрасный пол и не менее прекрасный возраст. Законы военного времени требуют подвергнуть вас смертной казни за шпионаж против германской армии, и там, в Калинковичах, вас уже поспешили приговорить. Но мы освободим вас. Вы получите соответствующие документы и сможете уехать в любую местность, находящуюся под нашим управлением, и жить там спокойно. Но возможен и другой вариант. Мы уверены, что вы — вполне подготовленная разведчица. Иначе вас не отправили бы в такой полет. Ваша квалификация позволяет вам принять и более привлекательное для вас предложение. Вы могли бы служить у нас. Мы предоставим вам такую работу, которая ничем не заставит вас рисковать, но даст вам хорошее обеспечение и сейчас, и в будущем. Может быть, вы думаете, что Россия победит? Да, вермахту пришлось значительно отступить. Но смеется тот, кто смеется последним. Германия еще повернет весь ход войны в свою пользу. Некоторые наши союзники стали нашими врагами. Но ваши союзники могут стать еще более страшными врагами для вас, чем наши для нас. А главное — германский ум скоро даст в руки армии фюрера новое оружие, которое переменит все карты. Впрочем, не будем теоретизировать. Мы предлагаем вам хороший и — поймите это — единственный выход.
Гестаповец помолчал, вглядываясь в лицо Саши, как бы стараясь понять, какое впечатление на нее произвела его речь.
— Итак? — спросил гестаповец, выждав. — Ваше решение?
Саша промолчала.
Тем же размеренным, менторским тоном, стараясь придать своему голосу оттенок доброжелательности, эсэсовец сказал:
— Должен предупредить вас. Если не примете нашего предложения, это вынудит нас поступить по всей строгости закона. И хочу вернуться к тому, с чего начал. В случае, если вы не захотите искупить свою вину перед рейхом, вы будете казнены. Но в газете, издаваемой для населения, а также по радио мы сообщим, что вы раскаялись и сотрудничаете с нами. Мы не оставим вам не только жизни. Мы не оставим даже хорошей памяти о вас там, на русской стороне. Чтобы вы могли быстрее прийти к единственно разумному решению, уведомляю вас, что сообщение о вашем переходе на нашу сторону мы уже даем. У вас останется только один выход. Повторяю — единственно разумный.
«Интересно, каким именем ты меня в своем сообщении назовешь?» — про себя усмехнулась Саша. Гестаповец, видимо, уловил эту усмешку в ее взгляде:
— Ваши товарищи сообщили нам ваше имя. Разумеется, оно вымышленное. Мы знаем,
«Что же не скажешь даже, какое мое имя ты узнал? Никто меня не выдал. Врешь ты все». — Саша едва сдержалась, чтобы не сказать все это вслух.
— Ну что же, — проговорил гестаповец, так и не дождавшись от Саши ответа.
— Я понимаю, что вам необходимо серьезно подумать. Мы вам дадим для этого время. Не так много, но дадим.
Гестаповец повернулся к своему начальнику, как бы испрашивая его одобрения.
— О да! — кивнул тот. — Вы, Генрих, насколько мне удалось уловить смысл вашей речи, заставите как следует призадуматься эту девушку.
— Красную девушку. В самом прямом смысле — красную девицу, как говорят русские, — засмеялся гестаповец, довольный своим каламбуром.
— Если эта девушка упряма так же, как и другие красные...
— Так или иначе, я сумею сделать ее более разговорчивой, — заверил гестаповец своего начальника.
Немцы говорили на своем языке, но Саша поняла все.
Сказать этому вежливому разъяснителю сразу, чтобы и не рассчитывал? Но надо ли ускорять свой конец?
Лощеный адъютант, который привел Сашу в кабинет, пришел за нею. Саша вновь оказалась в той же комнате без окон. Немного погодя безмолвный солдат с эсэсовскими значками в петлицах мундира принес и поставил на скамью суп в алюминиевой миске, положил ложку и кусок хлеба. Есть Саше совсем не хотелось, но она все же взялась за еду — силы надо поддерживать.
Немного погодя тот же солдат так же безмолвно забрал пустую миску и ложку и ушел, закрыв дверь.
От всего пережитого за день, от назойливых увещеваний гестаповца, которые она так долго выслушивала, Саша почувствовала страшную усталость. Она прилегла на скамью, отвернувшись от бьющего в глаза света лампочки. Хотелось уснуть, но все в ней было словно взвинчено. Однако в конце концов какое-то полузабытье охватило ее.
Отчаянный крик, полный неизбывной боли и ужаса, заставил Сашу вскочить. Крикнули где-то близко, за стеной. Крик повторился. Он был протяжен, казалось — бесконечен. Саша зажала уши ладонями. Однако крик все равно проникал в них. Но вот он оборвался. Саше показалось, что сразу же после этого за дверями послышался какой-то шорох. И в эту же секунду лампочка над дверью погасла. Сашу окружил непроницаемый мрак. «Нарочно потушили?» — она прислушалась. Мрак, безмолвие...
И вдруг — снова протяжный стон за стеной, стон, перешедший в вопль.
Стенания, доносившиеся из-за стены, врывались в мозг. Саше уже казалось, что терзают не кого-то, а ее, и что терзаниям этим не будет конца.
Но вот за стеной все стихло. И сразу же вновь загорелась лампочка. В дверном глазке, кажется, что-то шевельнулось. «Наблюдают, сволочи!» — с ненавистью посмотрела Саша на дверь.
Она прислушивалась: не донесутся ли из-за стены вновь крики. Кого там мучают фашисты? А что, если товарищей по десантной группе? «Ребята, ребята, где же вы?» — с тоской думала она. «Врет фашист, что вы назвали меня. Не верю. Не верю... Как плохо мне, что я не с вами».
Прошло, наверное, немало часов, полных напряженного ожидания, тяжелых раздумий, тревоги, мучительных, бесплодных поисков выхода и коротких минут полусна-полузабытья. И всякий раз, как только Саша сваливалась на скамью и смежала глаза, ее заставлял вскакивать вновь возникавший за стеной голос чей-то боли.
Кончился день, началась ли ночь?
Она все ждала: за нею придут. Что сказать гестаповцу, который дал ей так много времени для размышлений? Да ничего. Плюнуть в фашистскую рожу — и так поймет, что к чему. А потом? Он пошлет туда, за стену? Или сразу...