Есть!
Шрифт:
На часах ночь-полночь. Кошка успокоилась и намерена спать до утра, свернувшись пушистым рулетом.
Ека отпускает дурной сон, взмывающий под потолок тяжелым облаком, и думает: не скучно ли ей быть второстепенной героиней?
Геня тоже могла бы стать второстепенной героиней романа – и в том, что мы взяли ее на главную роль, нет никакой логики, а есть сплошной авторский произвол.
– Я ничем не хуже! – говорит Ека и ребром ладони, будто каратист, сбивает верхнюю книжку.
Книжка жалко летит на пол и встает на мятые странички, как ребенок на слабые еще ножки. Или, напротив, как старик – на ослабевшие за долгую жизнь ноги. Не книжка – домик-шалашик для маленьких человечков.
Возмущенная кошка покидает нагретое место и скрывается в темноте ночного дома – кошка не выносит шума и зрелищам предпочитает хлеб.
Ека думает, что сможет вынести все и что препятствия, вырастающие на ее пути, будут падать одно за другим, словно кегли от умело закрученного удара.
Ека поднимает с пола книжку-шалашик и читает выстраданные Геней строки.
Страдание давным-давно испарилось, а строки остались и вызывают в памяти Екины сочинения шестилетней, кажется, давности. Под некоторыми Ека даже могла бы подписаться, но не будет, конечно же. Ей гораздо больше – и нестерпимо, если честно, – хочется расписать странички неприличными словами, но она и этого делать не станет. Книжка – не Екина. Под портретом молодой Гени (с косой – не в руках, а на голове, разумеется) – дарственная надпись: «Милой Светочке». Книжку на днях ей дала Иран, обещавшая найти этот роман и отобравшая его на время у милой Светочки.
Генину книгу Ека читает так, будто пьет горькое лекарство – сморщившись, через силу: не хочется – но надо. В книге Еку раздражает все: от игривой девичьей обложки до нарочито белой бумаги, от сюжета до языка, от заплетенных до состояния полной неразберихи слов до щедро рассыпанных по страницам знаков препинания (Гертруда Стайн в гробу бы перевернулась!). А больше всего Еку раздражает то, что книга вообще существует. Самой Еке не пришлось дождаться своей книги, если помните, последнюю щепку в костер, на котором сгорала надежда, подбросила ныне безымянная злая критикесса, сочинившая внутреннюю рецензию. И теперь Ека смотрит на книгу соперницы, как бездетная тетка на румяного наследника своей сестры. Этого наследника ей хочется покалечить, убить или же… тайком усыновить. Продвигаясь в глубь романа, расталкивая лишние слова, Ека чувствует страшное – на самом деле книга ей очень нравится. Ей нравится все – от милой девичьей обложки до безупречно белой бумаги, от сюжета до языка, от неожиданно встретившихся и обретших совместное счастье слов до вполне уместных знаков препинания (какое нам дело до Гертруды Стайн?). Больше всего Еке нравится то, что книга существует… но это неправильное, неверное, нечестное чувство! Поэтому Ека, как подобает стойкому борцу с неправильными чувствами, не умиляется, а шипит, как раскаленное масло, и этим в очередной раз вспугивает кошку, догадавшуюся наконец о том, что за адская выдалась нынче ночка.
Еке теперь – до утра не уснуть. Она задремывает, и в сон являются персонажи Гениной книжки и ее собственные, родные позабытые герои недописанных рассказов. Во сне и те и другие так прекрасно ладят друг с другом, что Еке – во сне – хочется рассказать об этом Гене, но она тут же в ужасе просыпается и поспешно вспоминает про свой план.
С трудом добытая книга Гени должна бы помочь ей с планом – приблизить, так сказать, его успешную реализацию, но на самом деле она только мешает. Ека вновь швыряет книжку, позабыв о «милой Светочке», которой придется разглаживать странички и, боже мой, подклеивать корешок.
Беда в том, что сходство с ведущей программы «Гениальная кухня», которое так волновало Еку у истоков нашего романа, – оно, это сходство, оказалось ловушкой. Геня притягивала Еку уже не как идеальная модель собственного будущего, а как единственно близкая душа на Земле. Такой разворот событий даже Ека с ее логикой и талантами не могла предусмотреть и потому отчаянно искала выход на светлую, первоначальную дорогу и уговаривала себя, что читает роман Гени исключительно из патографических побуждений.
Геня Гималаева и ее книжка (как естественное продолжение самой Гени) не должны нравиться Еке Парусинской! В противном случае, размышляла Ека, все задуманное потеряет смысл, а пройденный за семь лет долгий путь в тысячу миль окончится монолитной бетонной стеной, выросшей перед самым носом.
Бессонная ночь продолжалась – роман «Больное», как старый болтун после рюмки, открывал перед Екой новые и новые Генины секреты. Писатели, что с них взять, – все поголовно болтуны и сплетники (по крайней мере Ека теперь думала о них именно так).
Геня, эта надменная аккуратистка, эта веселая кумирка домохозяек, эта непревзойденная ( пока,непременно оговаривалась Ека) выдумщица простых и верных рецептов, она, как выяснилось, была на самом деле не уверенной ни в себе, ни в своем будущем женщиной и на все небесные предложения отвечала одинаково: «Пас». Она, эта Геня, была трусливой, как стадо овец, и, если верить книге, такобстоятельно сомневалась в каждом своем чувстве и каждой мысли, что обесценивала и то и другое.
Еще раньше, отсматривая километровые записи Гениных программ, Ека отмечала, как волнуется ведущая, демонстрируя зрителям (а точнее, операторам) готовое блюдо. Достаточно одного зернышка критики, будто кардамоновой крупинки, выскользнувшей из твердой зеленой коробочки, чтобы прорастить в Гениной душе росток неуверенности. А неуверенность способна на многое – кому как не Еке это знать? Пусть она сменила имя, пусть навсегда бросила латынь (как говаривала телевизионная благочестивая Терехова? «Латынь груба, латынь докучна, не оберешься с ней стыда»?), но от неуверенности, истерзавшей тысячи талантов в мелкие бесполезные клочья, так просто не избавишься.
Гималаеву давно никто не критиковал – если не считать блеяния неведомых сетевых зверушек на форуме канала «Есть!». Ека пыталась разжечь на этом (и прочих городских форумах) неприязнь к Гене, но огонек тут же заливали тоннами словесной воды. И потом слишком мелкотравчатой была такая идея, здесь требовалось орудие помощнее! И чтобы зрителей собралось не полторы сотни человек, как часто бывает в Сети, а минимум все взрослое население нашего города (и ближайших окрестностей, тоже в последние годы прильнувшее с блокнотами к экранам в урочный час).