Эсташ Черный Монах
Шрифт:
Незадачливый вахтенный, застигнутый ночью спящим на посту, считался конченым человеком. Если даже ему дарили жизнь, то его ожидало протягивание под килем или наказание плетьми.
Моряки ориентировались во времени по специальным песочным часам. Песок из верхней колбы пересыпался в нижнюю за полчаса. Это время соответствовало одной склянке, что и отмечалось ударом в судовой медный колокол, и так восемь раз за вахту. Когда после седьмой склянки песка в верхней колбе оставалось совсем мало, матросы, готовясь отправиться на отдых, пели: «Во славу Господню, семь миновало, пройдет и восьмая. Аминь!» Пелось это в самые уши товарищей следующей смены, да так, что те вскакивали, как ошпаренные.
Но самой скверной была «собачья вахта», или просто «собака» – с полуночи до четырех часов утра. Она считалась самой неприятной, так как проходила в непрерывной борьбе со сном. «Собака» была часами исповеди и мечтаний, и хотя вокруг царила сплошная темень, Эсташа не покидало живое ощущение близости неведомого мира. С этой вахты он возвращался усталый телом и измученный душой.
То ли реальные, то ли воображаемые, но всегда зловещие видения возникали при рождении на море нового дня. Странные, никогда ранее не слышанные, а может, просто не замечаемые, клокочущие и стонущие звуки вырывались из воды. А в мрачной глубине что-то двигалось, колыхалось…
Приходилось Эсташу сидеть и наблюдателем в «вороньем гнезде»; капитан не делал новому шипбою-ученику никаких скидок. В первый раз его прошиб холодный пот, когда Эсташ заметил на рассвете это таинственное движение в морской глуби. А когда он спускался на палубу, чтобы размять слегка ноги, вокруг него носились призраки, порожденные ночной жутью и туманными испарениями моря.
Время суток на судне – понятие весьма относительное; то, что для одних ночь, для других – рабочий день. К тому же свободное от вахты время вовсе не сулило людям спокойного отдыха.
Чтобы спать днем в том помещении, где матросы другой вахты ели, разговаривали, смеялись, сквернословили, надо было обладать закаленными нервами. Кроме того, свободную вахту частенько вырывала из объятий Морфея заливистая дудка боцмана, призывая на помощь при каких-либо срочных работах.
Все без исключения должны были занимать свой пост на палубе и при сложных парусных маневрах, особенно при поворотах оверштаг и изменении галса, а также при штормовом предупреждении. А еще была приборка палубы, которой команда занималась практически в полном составе.
Орудием для приборки служил огромный, плоский снизу и утяжеленный сверху кусок пемзы, привязанный к длинной веревке. Пемзу возили взад и вперед по смоченной предварительно водой и натертой мылом палубе.
Покончив с этим, доски палубного настила снова окатывали морской водой из сотен ведер и лоханей. Грязь так и бежала по шпигатам. Затем наступал черед сухой приборки. Инструментами для этой процедуры были швабра с намотанной на нее тряпкой. Вода, пропитавшая палубные доски, выжималась шваброй и отгонялась к шпигатам.
И в холод, и в дождь босые, с закатанными штанами матросы должны были приступать к приборке и проводить более двух часов в ледяной воде. Труднодоступные места палубы можно было драить, только стоя на коленях, с помощью малого куска пемзы, получившего среди матросов название «песенник».
Эсташ уже многое знал, так как его любовь к морю началась в детстве. Он вырос на морском берегу, и впитывал науку о такелаже и парусах с молоком матери. Старые морские волки, отдыхая перед очередным плаванием, обучали малышей Булони ради развлечения основам всей этой премудрости по построенным собственными руками моделям судов.
До наступления весны многие корабли коротали зиму в родной гавани. И естественно, мальчишки превращали палубы судов в площадку для игр и гимнастических упражнений. Лучшей тренировки для будущих моряков, чем затеваемые ими состязания в карабканье по снастям, трудно было придумать.
И в этом Эсташ многим давал фору. Он был ловким и цепким, обладал потрясающей реакцией и недюжинной силой, которую трудно было распознать в его худощавой фигуре.
Однако иной раз на когге выпадали и блаженные часочки, когда настоящего дела у матросов почти не было. Это случалось, когда корабль нес на полном парусе пассат или его настигал штиль. Только тогда команда «Трумеля» могла всласть отоспаться. В помещениях для команды было душно, и матросы устраивались чаще всего на свежем воздухе на теневой стороне палубы или прятались от солнца под тентом из старой парусины.
Но моряки не привыкли к длительному безделью, и уже через несколько часов жажда деятельности вновь обуревала их. Игра в карты на «Трумеле» была строжайше запрещена, потому как случалось, что кое-кто просаживал в азарте весь свой заработок. Капитан, застигнув матросов на месте преступления, выбрасывал «чертов песенник», как именовали карты, за борт.
Хорошо отдохнувшие матросы принимались за приведение в порядок одежды или за всевозможные поделки. Обрывки тросов превращались в их искусных руках в прикроватные коврики и маты. Многие резали по дереву. Ни один морской сундучок не обходился без резьбы и прочих украшений.
Именно в такой приятный во всех отношениях день, когда когг весело прыгал по волнам, подгоняемый попутным ветром, и случился у Эсташа конфликт с Бераром Шартье. Поскольку он часто находился при капитане, а младший шипбой где-то запропастился, Пьер Фарино послал его к провиантмейстеру, чтобы тот выдал Эсташу кувшин доброго вина из личных запасов арматора.
Бездельничающий Берар, которой не любил никаких матросских ремесел, валялся на палубе, как обычно, источая препаскудный дух. Поэтому команда когга старалась держаться от него подальше (хотя и от них несло, как из помойного ведра; впрочем, не так сильно, как от Гасконца), и возле Шартье образовалось свободное пространство.
Он откровенно скучал; ему не с кем было даже словом перемолвиться. Завидев Эсташа, который бережно нес кувшин, прижимая его к груди, при этом стараясь подладиться под ритм качки, Гасконец скверно ухмыльнулся и неожиданно далеко вытянул свои длинные тощие ноги, преграждая шипбою путь.
Подросток, не ожидавший такой каверзы, зацепился за неожиданную преграду, споткнулся и упал, но сумел так хитро извернуться в полете, словно кошка, что кувшин оказался у него на животе и уцелел. Но о палубу он приложился основательно.