Естественная смерть корейского сталинизма
Шрифт:
Откупиться стало можно от очень серьезных неприятностей. Потому что оказалось, что у правительства нет денег для того, чтобы кормить всю эту орду надзирателей и контролеров. И как только это произошло, они стали использовать старые законы не столько для личного обогащения… не слишком они обогатились, они массе в своей тоже балансируют на грани голода, как и их подчиненные, не надо воображать их как жирных котов – такие есть, но их не так много.
С другой стороны, естественно, на этом фоне стала формироваться новая северокорейская буржуазия, такие «чернорыночные» воротилы. Сейчас средний торговец оперирует очень небольшими суммами. У него в обороте, если это оптовик, от 500 до 1000 долларов максимум. Но появились люди, у которых капиталы измеряются десятками и даже сотнями тысяч долларов. Их очень мало, но они есть.
Начала очень активно появляться новая сфера обслуживания. На любом рынке стали появляться частные столовые, которые в последнее время попытались взять
Правда, сейчас ситуация несколько изменилась. В результате исключительно умелого маневрирования, играя на американо-китайских и китайско-южнокорейских противоречиях, северокорейским товарищам удалось опять вернуться к старой схеме получения достаточно гарантированных, хотя и скромных платежей из-за рубежа. Т.е. они сейчас получают большую китайскую (китайцы не хотят коллапса северокорейской системы) и южнокорейскую помощь. И того, и другого, в общем, достаточно сейчас для того, чтобы избежать голода, т.е. население, в принципе, кормится, минимум калорий большинство людей опять стало получать. Воспользовавшись этим, они сейчас предприняли попытку восстановить карточную систему в ее полном объеме – это в конце 2005 г. – и опять восстановить все старые правила. Т.е. сейчас проходят инструкции о том, что торговать вредно, неправильно, что нужно усилить идеологическую работу. Периодически проводятся кампании отлова на рынках в стиле Андропова. Сейчас, по новым правилам, с конца прошлого года, на рынках может торговать только иждивенец, т.е. человек, не имеющий официальной работы, иначе говоря, не тот, кому полагается 700 г зерновых, а тот, кому полагается 350 г. Какие-то попытки «откатить» обратно, безусловно, существуют.
Но по большому счету в этой старой системе сейчас живет явное меньшинство населения. Это жители полупривилегированных городов, в первую очередь Пхеньяна, члены полупривилегированных групп: часть чиновничества (но только часть), часть армии (опять-таки не вся, армия велика), часть полиции и службы госбезопасности, а также члены их семей. Эти люди по-прежнему ходят на официальную работу, по-прежнему получают официальные рисовые пайки и т.д. А основная масса крутится.
Причем возникло очень серьезное новое неравенство. Традиционно северная часть Северной Кореи считалась очень бедным районом. Это было место ссылки, туда ссылали ненадежные элементы, было очень плохо там оказаться. Но обнаружилось, что рост частной торговли привел к тому, что именно Север стал не процветать, но, по крайней мере, чувствовать себя существенно лучше. Контрабанда, отходничество в Китай (в отдельные моменты в Китае находилось до 200 тыс. северокорейских нелегалов, это очень серьезная цифра для страны с населением 23 млн), всяческая нелегальная, полулегальная экономическая деятельности привели к тому, что по некоторым измеримым параметрам некогда бедный север начинает все более и более опережать некогда богатый Пхеньян. Например, по количеству видеомагнитофонов.
По оценкам, на севере видеомагнитофонов на руках примерно в два раза больше, чем в Пхеньяне. А видеомагнитофон – это очень серьезно, причем политически. Потому что, помимо всего прочего, во многом рухнула и старая система информационного контроля. Если отчасти справедливо сказать, что Советский Союз разрушили коротковолновые приемники, то Северную Корею во многом разрушают видеокассеты. Потому что идет активный ввоз видеокассет, южнокорейских, естественно. Народ это все смотрит и видит южнокорейскую жизнь. Он не очень верит тому, что видит, потому что северокорейский кинематограф всегда приукрашивал северокорейское существование. Но, в принципе, он видит то, что подделать невозможно. Т.е. они, конечно, не верят, что у всех есть машины, – такого быть не может, но что в Сеуле много высотных домов – это очевидно. Понятно, что нового Сеула для пропагандистских целей не построишь. У людей потихоньку начинают возникать сомнения. Причем не просто возникать, а, видимо, большая часть населения Северной Кореи уже сейчас понимает, что Южная Корея живет лучше, чем Север. Хотя размер этого разрыва, по-видимому, недооценивается всеми, кроме самой верхушки, которая отлично знает ситуацию и лихорадочно ищет какие-то выходы из сложившегося положения.
Но в любом случае современную Северную Корею, говоря о ее социальной, политической структуре, никак нельзя считать сталинистской страной. Произошло стихийное низовое разгосударствление экономики, существенно ослаб реальный политический контроль и фактически в последнее
Обсуждение
Лейбин: В коротком выступлении картинка неизбежно кажется схематичной или, наоборот, очень схематична реальность. По советским временам мы понимаем, что при всем нашем сталинизме, этом грандиозном эксперименте, который серьезно изнасиловал культуру, в какой-то момент для легитимации и др. Сталин апеллировал к культуре. В Северной Корее мы имеем дело с чисто антропологическим экспериментом? Появление этого режима и его дальнейшее функционирование никак не были связаны с историей? Никак не опирались на формы традиционной легитимности? И следующий вопрос – а существовала ли зона свободы? Мы помним, что и в сталинское время существовала фигура какого-нибудь председателя колхоза, как мифическая, так, наверное, и реальная, который вопреки формальным правилам болел за свой околоток. И откуда заключенные? Существовала ли еще до крушения сталинизма зона жизни, а не всеобщего тюремного уклада? Схема сталинизма и отхода от него, на первый взгляд, выглядит слишком красиво, чтобы быть правдой.
Ланьков: На мой взгляд, это три вопроса. Первый – является ли северокорейский сталинизм корейским. Однозначно является. Если посмотреть на чисто пропагандистские формы, они на удивление похожи на южнокорейские, как ни парадоксально. Методы идеологической работы в Южной Корее времен военных диктатур. Временами возникает вопрос: «Ребята, кто у кого учился?» Это нужно смотреть конкретно, но очень многие пропагандистские штампы, идеи, естественно, имеют корни в традиционной культуре. Более того, вы правы. Многое из того, что вызывало в свое время хохот у читателей журнала «Корея», в действительности для корейца совершенно не смешно, а нормально. Например, когда мы читаем, что Ким Ир Сен узнал, что кто-то из его былых соратников, геройски погибших во время антияпонской войны в 30-е гг., звонит его семье, спрашивает, как там его жена, дочка, кто у дочки муж… А у дочки героя нет мужа! «Ну, так немедленно несите мне фотографии холостых парней из числа детей героев, и мы их быстренько поженим!» Эта реальная история из журнала «Корея» русским кажется дико смешной. В действительности – нормальное поведение. Отец семейства (это же фигура отца) обязан среди прочего женить и выдавать замуж и следить, чтобы люди соответствовали друг другу. Это одна из важнейших обязанностей.
Любимая сцена: Ким Ир Сен накрывает старика своей шубой. История о том, что он шел, ехал, на коне скакал в 30-е гг., видит мерзнущего старика, ему его становится жалко, он отдает ему свою шубу, скачет дальше. Извините, это нормальная история, которая часто прослеживается, это миф, который рассказывали практически о любом великом корейском политическом деятеле с VI в. н.э. Когда мы видим, что Ким Ир Сен рассказывает о том, как он три раза проезжает мимо своего родного дома в Мангендэ, но туда не едет, потому что он занят государственными делами в 1945 г., – извините, это борьба с потопом, это китайская мифология. Геройски мудрый император борется с потопом, значит, соответственно, не едет домой, у него времени нет, три раза мимо дома проезжает. Все эти культурные штампы, естественно, очень свои. Более того, рискну сказать, что неконфуцианскую страну закрутить таким образом было бы практически невозможно. Необходимо иметь особое отношение к государству, готовность принимать дисциплину, особое отношение к элите и т.д. Это первый вопрос.
Второй вопрос – было ли пространство свободы в виде, например, крепкого хозяйственника, который плевать хотел на нормы, делает по-своему. Должно было быть. В конце концов, страна все-таки выжила. Но это было совсем иначе, нежели у нас. Дело в том, что культурный слой был безумно тонок, в 1945 г. на всей (!) территории страны было 2 тыс. человек с законченным высшим образованием. На всю страну с населением на тот момент 29 млн человек – 2 тыс.! Японцы, в общем, очень много сделали (хотя, если здесь есть корейцы, они убьют меня за эту фразу) для развития образования в Корее. Но образования среднего, низшего. Им нужен был кореец, который умеет стоять у токарного станка и у пулемета. А вот кореец с вредными идеями и университетским образованием – это была не очень хорошая идея. Поэтому это только элита, поэтому большая часть этих образованных людей ушла с Севера на Юг. Очень тонкий слой. Практически вся интеллигенция создавалась более или менее заново. Одни красные профессора, белых профессоров практически не было, их осталось 20-30 на страну, плюс человек 20-30 привезли из Советского Союза, но их же потом,в конце пятидесятых, и пересажали, кому повезло – до Москвы до Алма-Аты добежал. Я имею в виду этнических советских корейцев-интеллигентов, которые там на начальном этапе сыграли большую роль. Хотя они тоже не были светочами свободомыслия, вы это представляете.