Естественное убийство. Невиновные
Шрифт:
–Не шуми. Мы же не знаем наверняка. Может быть, с ним что-то случилось, а вовсе он меня не бросил. Или всё-таки бросил, но если бы знал, что я от него беременная, – не бросил бы!
–И это ты говоришь! Ты, чью опухшую от слёз морду мне уже порядком надоело видеть по вечерам!
–Надоело – не видь! Тебя никто тут силой не удерживает! – насупилась Алёна.
–Ну, не обижайся, – Сенин шёпот стал более спокойным. – Просто удивительно, до чего женщины непроходимо глупы.
–Сам дурак! Давай думай, как бабке с матерью сообщить…
Что-то придумали. Первой сообщили бабке. Бабка последовательно: обрадовалась, огорчилась и наконец растерялась. И несколько раз переспросила Сеню, не он ли отец. Может, всё-таки было чего за закрытыми дверьми Алёниной комнаты, кроме учёбы? Хоть разочек? Соколов бы и рад был поддакнуть, что было, и вообще – совершенно не важно, кто сделал вашей внучке нашего ребёнка, потому что я хочу стать его отцом! Но он натыкался на Алёнин взгляд, с недавнего времени научившийся становиться стальным. Ох, ничто на земле… Ученицей она была отменной. Так что в какой-то момент Алёна оборвала бабушку с её нелепыми вопросами, холодно промолвив в никуда:
–Ба, он бы запомнил. Отстань от него. Давай думай, как матери сообщить.
Мать вызвали на кухонную сессию и поставили в известность. Уже без Сени. Мать минут пять тупо молчала, затем полчаса кричала, что она родила-ночей не-спала-воспитывала… Затем осеклась и упала перед Алёной на колени. Всего лишь двадцатилетняя Алёна, в очередной раз изобразив стальной взгляд – кажется, это входило в привычку, – сказала матери тоном хорошо потрёпанной жизнью бабы:
–Мать, вставай. Нечего театр разводить. И каяться тебе тоже не в чем и незачем. Да и я епитрахиль где-то потеряла, а без неё исповеди выслушивать и грехи прощать – никак. Все спокойно. Живём дальше.
И все спокойно зажили дальше. Так что спасибо бабушке. И даже матери. Бабушка присматривала, мать немного и изредка помогала материально. Особенно в первые годы, когда быт превратился в ад. Не из-за малолетнего ребёнка, а просто по определению во всей стране. Кусок детского мыла был праздником. Приличная детская каша – большой удачей. Упаковка стирального порошка – манной небесной.
Личную жизнь устраивать до конца института было некогда. Учёба – работа – дом. Очаровательная малышка была хороша собой – и точным Алёниным клоном. Впрочем, точно таким же фенотипическим клоном, как Алёна – фенотипическим клоном своей матери, а мать, в свою очередь, – бабушки. Всем этим женщинам делали детей разные мужчины, но как-то им удавалось сохранить неразбавленным ген, отвечающий за фамильную женскую красоту лица и выверенность пропорций в целом. Алёнина дочь никогда не капризничала – хотя её баловали в меру возможностей – и росла правильным, где-то даже мудрым ребёнком. В смешном трёхлетнем возрасте, когда мама Алёна готовилась к важному экзамену, у малышки разболелось ухо. Это для трёхлетки – мучительно. Но дочка не плакала, не металась, не рыдала. Она сначала поворочалась в кроватке, немного постанывая, а после того как Алёна влила ей в ухо очередную порцию смеси антибиотиков с анестетиками, тихонечко сказала:
–Мама, можно я с тобой в комнате посижу? Когда я сижу – не так болит. А с тобой – потому что с тобой.
–Конечно! – сказала Алёна и снова уткнулась в учебники, чтобы к утру обнаружить себя спящей на полу. Рядом, беззвучно морщась, сидела малышка, охранявшая мамин сон.
Все эти черты характера своей дочери – сдержанность, какую-то изначальную и непроходящую хорошесть и правильность – Алёна стала ценить гораздо позже. В юности ей и в голову не приходило, что дети бывают какие-то другие. Она и понятия не имела, что трёхлетних малышей с острым отитом принято успокаивать, поить чаем, таскать на руках и всю ночь тетешкать. И хорошо, что не приходило. Иначе бы она захлебнулась от жалости к собственной дочери. А может, и приходило. Но она была так занята, что тут же выталкивала прочь это пришедшее, потому что времени на то, чтобы захлёбываться, не было вовсе.
И потом не стало больше. Дочь росла между стареющей бабушкой и раздевалкой интернов. Где она как-то незаметно научилась читать. Позже это даже превратилось в семейную шуточную легенду. Алёнина дочь утверждала, что каждый туда-сюда в раздевалку ходящий считал своим долгом что-то ей сообщить. Например, буквы. И цифры. Английские буквы – в виде песенки. Римские цифры – в виде полос и крестиков на пыльных поверхностях. В общем, к школе ребёнок был совершенно подготовлен. В том числе, разумеется, бабушкой и самой Алёной. Просто прочтение сказки на ночь у них не возводилось в ранг подвига. Болтовня с малышкой не расценивалась как благодеяние. Каждый вечер они собирались на кухонные сессии и рассказывали, что у кого за день произошло. Семейные вечерние застольные беседы всё ещё недооценены. Вернее – уже давно обесценены теми, кто так и не смог, не успел их оценить. Если бы в каждом доме каждый вечер все собирались за круглым столом и под чай, кофе, что покрепче – вели неспешные разговоры, – очень многое могло бы быть иначе. Очень многое: доверие, дружба, взаимовыручка, взаимопонимание, сопереживание, сочувствие, правда, любовь. Но нет, нет времени! Кто же будет два часа, как дурак, сидеть за столом и слушать своих близких, когда можно, как умному, потратить это время на… Да что, разве не на что время просто так потратить? И до эпохи Интернета дела поважнее семьи находились.
У Алёны Соловецкой до конца института дел поважнее учёбы и дочери не находилось. И хотя она была очень красива и нравилась мужчинам – как-то не сложилось. Не жизнь была, а сплошной целибат. Да и не нравился никто. Просто не нравился. Ничего. Глухо. Никакого тока, ни даже лёгких покалываний. Слишком уж высокого напряжения была первая пропущенная через Алёну страсть. Система не желала восстанавливаться. Все молодые люди и взрослые мужчины казались пресными. Всё понимала, уже давно не болело ничего, но память тела… Любые, даже случайные прикосновения к себе она сравнивала с теми, что были. И эти любые проигрывали.
Когда ещё что-то болело, Алёна даже попыталась узнать то, незнанием чего Сеня её совершенно справедливо попрекал. А как это узнать, если есть только имя-отчество-фамилия – и никаких общих знакомых? В справочной. Алёна отправилась в справочную. Но у Баритона были настолько среднестатистические имя-отчество-фамилия, что даже его ровесников в Москве нашлись тьмы. Алёна поначалу разрыдалась. А потом – рассмеялась, живо представив себе, как она день за днём, неделю за неделей, месяц за месяцем обходит одного за другим этих «справочных» людей. Тратит на это уйму драгоценного времени, сбивает так нынче трудно доступную и недешёвую обувь, чтобы… Чтобы что? Чтобы в один прекрасный день прийти, наконец, по нужному адресу. А как узнаешь, что это именно тот, нужный адрес? Открывает, например, дверь женщина. И ты её спрашиваешь, мол, такой-то такой-то здесь живёт? Она тебе – нет, съехал! И вообще, он тут только прописан, а живёт в Новозадрипащенске. Или умер. Вот месяц назад взял и умер. И что? Ты у этой женщины спрашиваешь: «Скажите, у вашего такого-то такого-то был на спине, справа, шрам от ножевого ранения? А на медиальной поверхности бедра грубая рубцовая ткань от ожога? А кусок левой ягодицы вырван, не правда ли? И она тебе такая: «Точно! Откуда знаешь?!» И что делать тогда? «Я бывшая любовница вашего съехавшего-умершего мужа!»? Или вот она тебе, та женщина, что по нужному адресу: «Да! Он на работе. Вам чего, милочка, и откуда вы, позвольте поинтересоваться, знаете такие подробности?» Попроситься подождать на табуретке в кухне? Рассказать под чашку кофе все подробности до конца? Зачем ещё одного человека заставлять страдать? Или дверь открывает сам Баритон. И что? Объятия-поцелуи?!. Что-то слишком сомнительно.
Так что Алёне достало ума не бродить по раздобытым адресам, разыскивая среди них нужный. Глупость какая – разыскивать нужный адрес. Нужный адрес – это такой адрес, который не нужно разыскивать. Потому что проживающий по нужному тебе адресу счёл нужным тебе его дать в первый же день знакомства. Так что не стала, не стала ходить. В уме всю эту сомнительную психодраму отыграла.
Позже, когда у них были занятия в госпитале и кое-какие лекции читал им Алексей Всеволодович Северный, Алёна решилась к нему подойти и спросить кое-что. Уже скорее из чистого любопытства.
–Вы меня не помните, Алексей Всеволодович?! – зачастила студентка Соловецкая, чтобы грозный военврач не прогнал её сразу же. – Я прежде работала санитаркой в вашем отделении и как-то вечером разлила ведро. Вернее, не я разлила ведро, а тот мужчина, который от вас выходил. Хотя виновата именно я, потому что, как дура, поставила под дверь. Но я собиралась всего лишь ещё раз протереть и потом поменять воду, – Алёна чувствовала, что её куда-то не туда несёт и сейчас суровый, строгий и очень занятой хирург А.В. Северный развернётся и уйдёт. И будет прав. Так что она уже не просто частила, она тараторила. – То есть я не совсем про ведро рассказываю… То есть – совсем не про ведро, а про того мужчину, что тогда от вас выходил, хотя вы, конечно, этого не помните, мало ли мужчин выходило из вашего кабинета. Ой, ну я не в том смысле. Мало ли пациентов выходило из вашего кабинета! Ну и вот, если вы вдруг нечаянно помните… – Алёна как-то совсем сбилась и смутилась. Лицо Алексея Всеволодовича вопреки ожиданиям из строгого стало мягким и лукавым.