Эта милая Людмила
Шрифт:
Поплёлся Пантя к ребятам, а на душе у него была такая тоска, сердце было так переполнено острым ощущением одиночества и полной ненужности никому, что он не замечал, куда идёт. Очнулся он только у своего шалашика, залез в него, лег, положив голову на узел.
Сначала он просто надеялся уснуть, потом возникла надежда, что придёт злость и отвлечет от мрачных размышлений, ощущения одиночества и полной ненужности никому.
Вам, уважаемые читатели, может быть, покажется странным или даже ненормальным такое поведение Панти. Много людей относилось теперь к нему не просто хорошо, а замечательно, душевно, заботилось о нём
И вдруг ему показалось, что он начал засыпать, что ещё не видит, а только слышит сон:
— Пантя… Пантя, ты здесь, я знаю…
Он весь сжался, напрягся, чтобы не сделать ни малейшего движения, даже старался почти не дышать — не спугнуть бы сон! — и с наслаждением слушал:
— Иди сюда, я очень боюсь… Мне страшно, Пантя… Пожалей меня, Пантя…
И он, как во сне, осторожненько выполз из шалашика, машинально захватив узел, и тут же понял, что всё это происходит наяву. Пантя шёл на живой голос Голгофы:
— Я не могу тебя оставить здесь одного…
Ее он не видел: она слепила его лучом фонарика, и подумалось, что если это и сон, то и это неплохо. И он громко сказал:
— Айда!
Сначала была сплошная темнота, но постепенно, когда глаза отдохнули от яркого луча фонарика, Голгофа увидела вокруг сказочную красоту. Лунный свет был удивительно добрым и спокойным, он не мог побороть темноты на земле, но и себя ей победить не давал. И это была не борьба темноты и света, а их согласие.
Дорога впереди напоминала ленту лунного цвета.
По ней Пантя с Голгофой шли совсем-совсем медленно. Она уже радовалась освобождению от страха, а Пантя просто-напросто приходил в себя.
— Почему ты сбежал от нас? — спросила Голгофа и не заметила, что голос прозвучал почти нежно. — Я сразу догадалась, что ты в шалашике.
И он, словно расставаясь с чем-то жутким, недавно чуть не сломившим его, рассказал ещё раз о расставании с мачехой, и вдруг у него вырвалось:
— Страшилищем она меня и обезьяной опять обозвала!
— Бывают люди, очень похожие на лягушек или даже бегемотов, — спокойно отозвалась Голгофа. — Я вот на цаплю похожа. Всё это ерунда, не имеет никакого значения. Не всем быть красивыми. Главное, что ты добрый,
— Я-то добрый?! — возмущённо пропищал Пантя. — Колёса изрезал, у Герки три рубли отобрал… Злой я! Злой! Меня в милиции злостным хулиганом считают!
— Как результат неправильного воспитания, — всё так же спокойно говорила Голгофа. — А мы тебя, если хочешь, перевоспитаем, — продолжала она тоном этой милой Людмилы. — Тебе обязательно надо заниматься спортом. Знаешь, какой из тебя баскетболист получиться может? Запросто станешь мастером международного класса. Если, конечно, дурака валять не будешь.
— Трудно ведь это, — серьёзно признался Пантя и тяжело вздохнул. — Уедешь ведь ты скоро.
— Ну и что? Если мы будем дружить, разлука только укрепит наши отношения. Мы будем писать друг другу письма. Я ещё никогда ни одному мальчику писем
— Я ошибок больно много делаю, — мрачно пробормотал Пантя. — Учительница ещё говорит, что я пишу как курица лапой.
— Это вполне исправимо! Если, конечно, захочешь. И потом, мы посоветуемся с Людмилочкой. Она всё, всё, всё понимает! Она во всём, во всём, во всём разбирается! Она обязательно посоветует что-нибудь умное. А к дню рождения я буду посылать тебе подарки! А на каникулы мы можем приехать сюда!
— Тебя не отпустят.
— Кто знает… — неуверенно, но по возможности весело сказала Голгофа. — Опять же я надеюсь на помощь Людмилочки. А кроме того, я решила жить хотя бы чуть-чуть-чуть иначе. Да, да, да! Во-первых, буду помогать бабушке и маме. Не просить разрешения помочь — они всё равно запретят, — а действовать буду! Во-вторых, буду учиться настаивать на своем.
— Не пойду я к Герке жить, — решительно сказал Пантя. — Мне в шалашике лучше.
— А чем же ты питаться станешь? И почему ты у него жить не хочешь? Игнатий Савельевич — прекрасный человек.
Беда Панти заключалась в том, что он не умел рассказывать о своих переживаниях, потому что раньше в этом не было необходимости — некому было рассказывать, незачем, да и не о чем, в общем-то. А вот сейчас он готов был колотить себя руками по голове от бессилия высказаться.
Он смутно ощущал, что в нём начал просыпаться он, прежний, злостный хулиган Пантелеймон Зыкин по прозвищу Пантя, и хотел бы снова стать им, забыть два предыдущих прекрасных дня, которым никогда, конечно, больше не повториться.
И уж не подумали ли вы, уважаемые читатели, что за два дня Пантя перевоспитался, как говорится, на сто процентов? Но если вам, как мне, хочется поверить в то, что Пантя может из хулигана превратиться в человека, то согласитесь, что на это требуется время, усилия многих людей и, главное, желание самого Панти в корне изменить своё отношение к жизни.
Сейчас Пантя никаких определенных намерений не имел, ничего не загадывал дальше завтрашнего дня. И всё особенно осложнялось тем, что раньше он вообще ни над чем серьёзно и долго не размышлял (то есть даже понятия не имел, как это и для чего делается). Жил себе как жилось, и другой жизни не представлял, посему и не тужил никогда слишком-то, а тут вдруг обнаружилось, что жить можно совсем иначе, куда интереснее. И если бы это открытие он делал постепенно, чтобы иметь возможность обдумывать каждое событие, Панте было бы значительно легче перемениться. Но за коротенький промежуток времени на него свалилось, вернее, обрушилось столько событий, переживаний, вопросов, столько раз возникала непривычная необходимость соображать, что прежняя жизнь нет-нет да и представлялась ему более надежной, чем нынешняя. А будущее Пантю просто пугало.
— Ты совсем не слушаешь меня, — донёсся до него голос Голгофы. — Ты о чем задумался?
— Ничего не получится, у меня ничего не получится, — зло пропищал Пантя. — Всё ты мене сказки рассказываешь. Никому я в детдоме не нужен. И здесь я обезьяна, и там. Я оттуда убегу.
— Куда? — уныло спросила Голгофа. — Куда ты можешь убежать, глупый?
— А хоть куда. Вот вырасту немного и — айда куда-нибудь.
— Когда вырастешь хоть немного, тогда хоть немного, да поумнеешь. И поймёшь, что и дальше надо ума набираться.